Петр поднялся с табурета и, встретившись с ним взглядом, отрезал:

— В гробу ее видел!

— Недолго осталось, к лету покончим! — самоуверенно заявил Самутин и задал тот самый главный вопрос, ради которого затевалась операция «ЗЮД». — Не боишься опоздать?

— В смысле? — Петр делал вид, что не понимает, о чем идет речь.

— Не прикидывайся дурачком! Я что ли, за тебя грехи буду замаливать?!

— Мне бы сначала домой. Два года не был. Там…

— Чего-о-о?! — глаза Самутина заледенели, и он разразился угрозами: — Сволочь, ты че о себе воображаешь?! Я с тобой не в бирюльки играю! Ты на коленях должен ползать…

— Герр офицер! Герр офицер, я-я-я… — пытался вставить слово Петр.

Но Самутин не стал слушать и отрезал:

— Короче, Прядко, или будешь воевать против комиссаров и жидов, или в расход. Даю час. А теперь пшел вон!

Петру стоило немалого труда сдержаться, чтобы не съездить по самоуверенной физиономии Самутина. Пряча глаза, он выскочил в коридор и перевел дыхание на крыльце. Крепкий мороз пощипывал за уши, нос, но он не чувствовал этого и всеми своими мыслями находился в тесной прокуренной комнате штабного барака. В памяти с фотографической точностью всплывали каждый эпизод и каждое слово из разговора с Самутиным. Расчет Рязанцева, что гитлеровская разведка клюнет на обиженного советской властью кадрового офицера-перебежчика, оправдался. И хотя Самутин за все время беседы ни разу не упомянул слово «абвер», Петр не сомневался, что попал по нужному адресу. Манера разговора и внешность вербовщика, подпадавшие под описание Струка, являлись тому подтверждением. Но тут в Петре проснулась тревога. «А не перегнул ли ты палку, Петя? Не в твоем положении ломаться. Может вернуться и…» — размышлял он.

— Эй, долго тут глаза мозолить будешь?! Дуй отсюда! — окрик часового заставил Петра встрепенуться.

Натянув поглубже шапку, он потащился в барак. При входе в нос шибанул смрад, казалось, навсегда впитавшийся в стены. Забившись в свой угол, Петр клял себя за то, что сразу не принял предложение Самутина.

«А вдруг уедет? Тогда все насмарку. Но он же дал час? И что? Нет, надо идти, пока не поздно», — решил Петр и прошел в конец барака.

За деревянной перегородкой располагался староста со сворой своих подвывал, сгрудившись у печки-буржуйки, они чифирили.

— Че надо, халдей? — смерив Петра недовольным взглядом, процедил он.

— В штабной барак, — буркнул Петр.

— Приспичило?

— Комендант приказал.

— На кой хрен ты ему сдался?

— Поди сам спроси.

— Чего-о-о?!

— Чего слышал, — огрызнулся Петр.

— Борзеешь, халдей! Ты у меня с кирки не слезешь! — пригрозил староста и, сплюнув под ноги, небрежно бросил: — Степан, отведи эту цацу!

Петр промолчал и направился к выходу. Вслед, как пощечина, прозвучало: «Стукач!» Ему показалось, что это услышали в самом дальнем углу барака.

Одно слово, всего одно, подобно бритве, безжалостно отсекло его от тех, кто мучился от голода и холода, кто медленно угасал от ран, но не смирился, не сдался и не вымаливал, не просил пощады у гитлеровцев. Презрение этих несчастных тяжким бременем легло на Петра. Сутулясь, он побрел к штабному бараку. На входе часовой заставил его померзнуть и только потом проводил в комнату к Самутину.

Тот встретил его самодовольной ухмылкой и с издевкой произнес:

— Быстро ты созрел.

— Угу, — буркнул Петр.

— Проходи, садись, пока не остыло! — хмыкнул Самутин и кивнул на табурет.

Петр присел и ждал, что последует дальше. А Самутин, покачиваясь на стуле, сверлил его глазами-буравчиками. Понурый вид пленного говорил сам за себя. Осклабившись, он с сарказмом сказал:

— Что-то на твоей физиономии не видно энтузиазма?

— В бараке остался, — выдавил из себя Петр.

— Ха-ха-ха, — хохотнул Самутин и, согнав с лица ухмылку, заговорил рублеными фразами: — Шутки кончились! Так будешь служить великой Германии или будешь выкобениваться?

— У меня есть выбор?

— Нет, но тебе крупно повезло. Про абвер слыхал?

— На своей шкуре испытал, — буркнул Петр и зябко повел плечами.

— И как?

— Живого места не осталось.

— Тогда мне нечего распинаться. Дураком не будешь — не пожалеешь.

— Я понял, герр офицер! — Петр закивал головой.

— Раз такой понятливый, подсаживайся ближе, я не кусаюсь, — предложил Самутин, затем взял из стопки бумаги чистый лист, ручку и, двинув по столу, потребовал: — Пиши!

— Что?! — насторожился Петр.

— Ну, не завещание же. Пиши посредине — «Подписка».

Тупое перо под рукой Петра скрипело, оставляло кляксы, и на бумагу ложились корявые буквы.

— Готово? Поехали дальше! — торопил Самутин. — Ниже: «Я, Прядко Петр Иванович, обязуясь служить великой Германии и ее фюреру» — Фюреру с большой буквы — «…беспощадно бороться с ее врагами». Ставь точку. Поставил?

— Угу, — пробормотал Петр.

— И последнее: «Для конспирации в работе избираю себе псевдоним». Выбирай, какую хошь фамилию или имя.

— Это еще зачем?

— Я ж сказал — для конспирации. Псевдонимом будешь подписывать свои донесения. Понял?

— Ага.

— Выбрал?

— Адольф можно?

— Чего-о-о?! Ты мне зубы не скаль — быстро вышибу! — пригрозил Самутин.

— Тогда Петренко, — подумав, предложил Петр.

— Петренко, так Петренко, главное, чтоб писучий был. Чем больше напишешь и чем больше большевиков на тот свет отправишь, то, як кажуть у нас на Украине, тем бильше грошей будэ. Потом, когда Сталину капут придет, купишь на них все свои Каневцы с Хацепетовкой в придачу.

— Гроши — это хорошо, с ними…

— Их еще заработать надо! — перебил Самутин и потребовал: — Теперь подпишись.

Петр расписался, поставил точку и передал лист с подпиской Самутину. Тот перечитал, положил в карман френча и объявил:

— Завтра предстоит другой разговор и в другом месте. С тобой будет говорить шеф. Крутить и вертеть перед ним — себе выйдет дороже. Поэтому язык прикуси, больно ты резвый. Про хату и мамку с батькой забудь. Если не хочешь опять в лагерь загреметь, то берись за любое задание. Понял?

— Так точно, герр офицер! — подтвердил Петр.

— И еще — харю побрей, и шоб свинарником не воняло. Понял?

— Да.

— Ночь перекантуешься в блоке «А» — это в штабной зоне, а завтра поедешь на смотрины. Кроме тебя, там будет 15 гавриков. Для них ты — Петренко, если кто любопытничать начнет — мне доложишь. Все ясно?