– Тю! – протянул патлатый. – Кто ж за расклад деньгу возьмет? То ж грех!

Как в их затуманенном сознании уживались гадание на картах и понятие греха, Тарас решил не уточнять. Пожалел, что не повесил на лысого петличку. Мучайся теперь, чисти звук, который камера худо-бедно запишет.

– Яйца ему несли, – подтвердил лысый. – Два – за простой расклад. Крест там или кружок. Три – за веер. Уж он умел. Никто так не умел. А он – да…

– На двенадцать домов как разложит, – откликнулся патлатый. – Аж сердце ныло. И в самую суть всегда. Ты, говорит, сдохнешь тут, Аркадий, видишь, Девять Жезлов да поперек Смерти легли. Кто ты на ней, Аркаша? Конь или под конем? – Голос у него сорвался, он шмыгнул носом и обтер его клешней.

Пора было закругляться.

– А палата почему яичная? – спросил Тарас. – Он там жил?

– Умер он там, – буркнул лысый. – Яйцом траванулся. Тухлое ему принесли, ироды… Видать, спугнул кого, вот и отомстили. Окочурился прямо в скорлупе. Мы его выволокли наружу. На дороге оставили, а утром его уж увезли.

Тарас подумал и выключил камеру. Вопрос, стоила ли эта история пятисот рублей, повис в воздухе вместе с вонью немытых волос патлатого Аркадия.

– А теперь, как ни зайдешь туда, – откликнулся тот, – всё хрустят и хрустят…

– Кто? – не понял Тарас.

– Яйца. – Лысый потер рубец грязной лапищей, на которой, впрочем, красовался полный набор пальцев. – Лежат там горкой. Какие сами лопаются, какие тухнут.

– Выходит, Корнеич ваш недавно умер?

Лысый глянул на патлатого, тот неопределенно махнул клешней.

– Года три назад.

– И откуда ж там яйца до сих пор? – спросил Тарас и наконец разогнулся.

В затекшие ноги хлынула кровь, аж пальцы закололо.

– Да кто ж их знает. – Лысый растянул рот в улыбке, зубов у него было меньше, чем пальцев у патлатого. – Корнеичу носят. Чтобы не гонял отсюда и картишки разложил.

– Так он же помер.

Тарас уже поднялся, но застыл в дверях. Он слышал, как снаружи топчутся и сопят, но зайти не решаются, и от этого чувствовал себя смелее.

– Помер и помер, Таро-то чего б не разложить? – гоготнул патлатый. – Полкан вон ходит туда. Корнеича на дух не переносил, а теперь тянет его, что ни день, так идет. Расскажи, Полкан, откуда яйца? А? Расскажешь, чего там шастаешь?

Тот, что сидел по другую сторону костра, не шелохнулся, но ответил. Голос был низкий, будто у Полкана першило в горле. Тарасу тут же захотелось откашляться за него.

– Собак туда вожу. Пусть гуляют. Собакам гулять надо. Они дуреют, если не гулять.

Лысый понимающе покивал, глянул на патлатого, тот задумчиво почесал клешней щеку. Яичная палата пятьсот рублей не отработала.

– А знаешь, что Полкан делает, когда собаки дуреют? – нашелся он.

– Что? – спросил Тарас и отступил к самому порогу.

– За лапы их – и в шахту, – ответил Полкан и поднял на Тараса взгляд, равнодушный и пустой, как та самая шахта.

Мертвая псина с перебитыми ногами. Что ж ты ее до шахты не донес, Полкан? Зачем нам подбросил? Спрашивать не хотелось. Стоять на пороге тоже. Тарас пробормотал что-то бессвязное и попятился в коридор.

– На премьеру позови, киношник!.. – разулыбался лысый.

Багровый шрам побелел с концов, перетягивая кожу от виска до подбородка, такого же лысого, как макушка. Кто ж тебя так, мужик? Кто ж вас всех так? Не знаю и знать не хочу. Может, сторож ваш, Корнеич, а вы его яйцами тухлыми траванули? Вот он теперь и шатается по углам. Башкой крутит. Тарас выскочил в коридор и огляделся, ожидая увидеть притихшего Южина и Киру, перепуганную до белизны. Никого не было. Холодная волна страха успела пробежать от затылка по спине и к лопаткам, когда Тарас все-таки разглядел приглушенный свет фонарика в глубине коридора и зашагал к нему.

– Могли бы и подождать, – проворчал он, подходя ближе.

Кира оглянулась на него, на побледневшем лице проступили веснушки.

– Что? – спросил Тарас, а сердце ухнуло в пятки.

– Еще собака, – выдохнула Кира и уткнулась лбом ему в плечо.

От ее макушки пахло шампунем и пылью. Куда лучше, чем от патлатого. Тарас вдохнул поглубже. Значит, еще одна одуревшая собака. Хороший же ты хозяин, Полкан!

– Не еще, а все та же, – сказал Южин, присел на корточки и тут же поднялся, недовольно сморщившись. – Мы ходим кругами.

На ладони у него лежало оброненное кольцо.

ЮЖИН

Мама стояла в дверях и смахивала с отцовского пиджака несуществующие соринки. Она уже прошлась по его плечам и спине липким валиком, пшикнула на ладонь из флакончика с лавандовым маслом и принялась наводить окончательный лоск. Отец терпел суету, но глаз от телефона не отрывал.

– Дима, мне же неудобно, – проворчала мама, одергивая его за рукав.

Отец переложил телефон в другую руку, а освободившуюся вытянул. К подмышке у него прилип длинный светлый волос. Южин представил, как мама хватает его, тянет на себя и становится пунцовой от злости.

– Это что? – И трясет уликой. – Это чей, я тебя спрашиваю!

Выбивает из отцовской руки телефон, тот летит на пол и разбивается. Потом обязательно должен пойти дым, а отец – съежиться, высохнуть и рассыпаться жирными хлопьями пепла, как любой уважающий себя антагонист, лишенный дорогого его сердцу артефакта.

Но мама не глядя смахнула волос, прошлась ладонью по внутреннему шву рукава и сама опустила отцовскую руку вниз, дождалась, пока тот переложит телефон обратно, и принялась за вторую подмышку. Все молча, но с пугающей синхронностью. Сколько раз нужно повторить парный этюд, чтобы он впечатался в механическую память тела?

– Куда собираетесь? – подал голос Южин.

И они сбились. Всего на половину секунды, но сбились. От этого Южину стало легко и весело, будто он их победил.

– У отца совещание в три, – ответила мама.

– А ты?

Она посмотрела на Южина через плечо.

– Что я?

– Ты куда собираешься?

Мама отошла на два шага назад, критически оглядела отца и вздохнула: пойдет.

– Никуда я не собираюсь, – ответила и еще раз дернула отца за рукав.

– А нарядилась чего? – не отставал Южин.

Мама оторвалась от отца и поправила подол платья – графитное, чуть ниже колена, с глубоким вырезом, аккуратно задрапированным шелковым платком.

– Ничего я не рядилась, – раздраженно ответила она. – Что я, по дому должна в трениках ходить?

Южин промолчал. Изумрудные серьги, видимо, были обязательным дресс-кодом для ленивого вечера перед телевизором.