— Представляешь?.. Петровича-то… Надо срочно выручать.

Ряд сотоварищей по комсомолу службу не без успеха продолжали по линии правопорядка. Потому толстолобика выручили быстро, еще жена его не вынырнула из нежных объятий сна.

— Служба такая, Степан Петрович. Извините уж…

— Да нормально, с кем не бывает… Лучше отвезите домой. Не могу ж я через город в таком виде.

— Да легко, Степан Петрович!

Его привезли домой в том же зарешеченном «воронке», в котором отвезли в милицию. Он, не рассматривая сюрреалистическую конструкцию обгоревшего и завалившегося барака, нырнул в подъезд. Спешил увидеть себя в антивандальном зеркале лифта. Дверь лифта с готовностью распахнулась. Но… зеркала в лифте не было. Это аристократки барачного типа, спускаясь от Петровича, искусно поорудовали пилочкой для ногтей: в котельной у сестры зеркало сгодится больше, решили они. Сегодня как раз на дежурство в котельную заступает их сестра, а как женщине в душевой без зеркала?

Между тем перед зеркалом в своей гламурной спальне приводила себя в порядок увядающая роскошь — постельная принадлежность Петровича. «Вот сейчас приведу себя в порядок, и надо будет позвонить на работу толстолобику», — вела она разъяснительную беседу сама с собой.

Зло забренчали ключи, и рявкнула замком входная дверь.

— Ой, Степа! Ты вернулся? — увядающая роскошь чуть было не обняла своего «любезного» в порыве чувств. — Ой, ты такой извозюканный, — испуганно окинула она взглядом своего толстолобика. — Ой, я только хотела звонить твоему начальству. Так оно же рано не приходит на работу, а домой — неудобно. У твоего начальства жена-то ревнивая, объясняйся потом…

— Ой, не надо трындеть, — в тон ей ответил Петрович, сникнув плечами и распустив живот.

Как показало зеркало в прихожей, он до безобразия устряпал куртку и штаны. Поэтому в душ побрел одетым.

Петрович не слышал, что в утренних новостях по «ящику» передавали:

«За минувшие сутки в городе зафиксировано тринадцать пожаров, восемь вызовов оказались ложными. Последним пожаром, на который выезжал пожарный расчет, оказалось возгорание на улице Заозерной. Звонок поступил в пять часов пятьдесят пять минут от разъездного наряда частного охранного предприятия «Пантера». Пожарный расчет прибыл на место в нормативный срок. Но спасти от пожара бревенчато-рубленное жилое строение тысяча девятьсот тридцать восьмого года постройки не удалось. Рассматриваются две версии случившегося: неправильная эксплуатация печей и поджог. По подозрению в поджоге задержан местный житель — безработный».

Такие были местные новости.

Петрович вышел из душа. Зазвонил его сотовый телефон:

— Петрович, ты уже дома? — это была заслуженная комсомолка Берта.

— Дома… Спасибо, Берта, что подсуетилась.

— Мы-то знаем, в какое русло направлять свою энергию, — засмеялась довольная собою Берта.

А псина, подтверждая солидарное «мы», гулко залаяла.

Пермь

Рассказ

Сухостой прошлогоднего репейника хороводиками гнездился на пустыре у автостоянки. Стебли бурой накипью соцветий сплелись с ветками побочных кустов. Бурьян прятал оскал железобетонной плиты и прочий строительный мусор. Именно на эту замшелую, халвичного цвета глыбу наткнулась малышка Окушка, опасливо объезжая Ху-образный перекресток.

— Хоп твою мать! — выругалась ты редкостно, когда руль тупо вдавился в твою грудь, ждущую иных ласк.

Казалось, что может грозить на мелкотравчатом, с островками прошлогоднего репейника, пустыре твоему почти игрушечному автомобильчику? И все-таки напоролась Окушка, беспомощно зависнув на бетонном гребне. Ты, ошарашенная, выскочила из балансирующей машины. Ока, непристойно растопырившая колеса-таблетки, опросталась постыдной лужицей воды и масла. Ты не могла прийти в себя, зажмурив глаза от боли и обиды. А Окушка в ожидании помощи возвела евразийского разреза фары на бетонную коробку многоэтажки. Пустырь упирался в этот дом, где ты жила, и распространялся аж до первых лестничных площадок.

Вначале, услышав консервный скрежет, многоэтажка в мещанском любопытстве встрепенулась чешуей застекленных лоджий:

— Натка с третьего подъезда машину бабкину грохнула, — пробежало с разной степенью восторженности по кухням и прихожкам твоего дома.

— Она конкретно тупит… — тут же был поставлен диагноз.

Однако, не увидев ничего кровопролитного, панельный дом продолжил свою внутриутробную жизнь — с бранным скрежетом лифтов, кислотной отрыжкой мусоропроводов, мутными гербариями настенных и напольных плевков. На Окушку уже никто не обращал внимания.

— Я думал, уежачилась по-настоящему, — сокрушался пивоваренной наружности охранник с автостоянки.

Его напарник по сторожке, что на курьих, но металлических ножках, разглядывал через бинокль то ли тебя, помятую, то ли аварийную Оку.

— Ребята, помогите!.. — выдохнула ты в полгруди, скованная тупой болью.

Один из рекламных пивных толстяков начал было осторожно спускаться по ребристой лесенке, но потом почему-то передумал. Гулко хлопнул дверью сторожки, оставив тебя наедине с ухряпанной машиной и мятой грудью.

Лишь избоченившиеся фонари, вхолостую — средь бела дня — освещавшие автостоянку, по необходимости взирали на машину-карлицу и тебя, растрепанную. Лишь они на худородном задике Окушки могли увидеть упреждающее «У» в любовно замкнутом треугольнике. Фонари от дневного безделья интерпретировали опознавательный знак ученичества по-своему: «У-у-у… какая!» Это могло бы звучать со старомодной интонацией, непонятной поколению, привыкшему к двусмысленному «у. е.» и недвусмысленному «уе…»

Ты побрела через пустырь к дому, с трудом волоча ноги и отмахиваясь от ситуации плетьми рук.

Фонари подслеповато, хотя и снисходительно — с высоты — пронаблюдали за тобой. Их неодушевленное соучастие вибрировало в весеннем воздухе. Воздух же заряжался электромагнитными колебаниями от близбурлящей гидростанции и пропитывался фенолом пыхтящего рядом химзавода. То и другое щекотало нервы и ноздри. Но тебе было не до нюансов. Нужно найти кого-то из соседей, кто бы на машине сдернул с железобетонного гребня твою Окушку. Хотя какая ж она твоя? Бабушкина ведь машина.

Бабушка, твоя постыдная тайна, сейчас обитает в доме престарелых на помойной окраине города. Недавно ты определила ее туда через фальшиво сердобольных соцработников — не безвозмездно, конечно.

— Внученька, мне там будет хорошо, — успокаивала тебя бабушка, жалостливо смотря снизу вверх.

Изуродованная старостью, она понимала, что ее убожество и беспомощность тяготят близких. Ты в глубине души тоже так считала и постоянно хотела вырваться из пропитанного старческим духом обиталища. Хоть куда-нибудь. Потому при случае с нескрываемым удовольствием примкнула к блистательно разнузданной Регинке и ее изменчивой, как времена года, компании. Контрамаркой, обеспечивающей беспрепятственный «въезд» в Регинкино сообщество, стала Ока. Пусть и полуигрушечная, но все же машина. Твоя бабушка, участница трудового фронта и неутомимая активистка, сумела получить при поддержке высокого народного избранника машину как якобы инвалид войны.