«Милая, дорогая, неповторимая Эмма: то, что я Вам доверил, — лучшая часть меня, это как бы мой ребенок… Я очень хорошо понимаю, чего вам стоит такая изумительная забота о таком полусвине, как я. Поцелуйте маму.

Леон».

Его очень беспокоила судьба книги, написанной в лагере, и он доверил ее Эмме Герштейн. В то же самое время в документе от 25 марта 1954 года, озаглавленном «Завещание для оперуполномоченного или следователя», он сообщал:

«Я написал „Историю хунну“ для собственного удовольствия и собственной души. В ней нет ничего антисоветского. Она написана так, как пишут книги на Сталинскую премию, только живее и, надеюсь, талантливее, чем у моих коллег-историков. Поэтому в случае моей смерти прошу рукопись не уничтожать, а отдать в рукописный отдел института востоковедения АН СССР в Ленинграде».

В его дневнике того времени читаем:

«Караганда. Холод, голод, бандеровцы, власовцы, тяжелая работа. К счастью, устроился топографом, потом истопником, потом переписывал чего-то… Друг — перс Рахим, бежавший от шаха. Учу персидский язык. Читаю в бараке лекции по истории. Привезли сына нашего ректора — Леву[2]. Очень хороший парень».

И далее:

«Расчистка снега, таскание бревен. И еще: работаю на разных стройках, кем попало. Подружился с Ханной — ирландским журналистом и востоковедом».

Но, конечно, самые душевные слова Льва Николаевича — о матери, которая ни на минуту не забывала о нем. 19 июля 1951 года он пишет ей:

«Милая мамочка! Подтверждаю получение посылки почт. № 277 и благодарю, только вперед вместо печенья посылай больше жиров и табаку: дешевле и лучше. Целую тебя».

Она присылает ему посылки с жирами и табаком. А вместе с ними стихи:

А если когда-нибудь в этой стране

Воздвигнуть задумают памятник мне,

Согласье на это даю торжество.

Но только с условьем — не ставить его

Ни около моря, где я родилась:

Последняя с морем разорвана связь,

Ни в царском, саду у заветного пня,

Где тень безутешная ищет меня,

А здесь, где стояла я триста часов

И где для меня не открыли засов.

Затем, что и в смерти блаженной боюсь

Забыть громыхание черных марусь.

Забыть, как постылая хлопала дверь

И выла старуха, как раненый зверь.

И пусть с неподвижных и бронзовых век,

Как слезы, струится подтаявший снег,

И голубь тюремный пусть гулит вдали,

И тихо идут по Неве корабли.

Лев Николаевич Гумилев после отбытия срока в «хрущевскую оттепель» в 1956 году был реабилитирован. Однако никакой научной работы ему не предложили. Долгое время он трудился дворником в Музее этнографии. И только в 1960 году он добивается выхода в свет книги «Хунны», а уже в следующем году защищает докторскую диссертацию на тему: «Древние тюрки (VI–VIII века)». Начинается его восхождение к славе, несмотря на полный запрет его публикаций по решению президиума Академии наук СССР. Он добивается защиты второй докторской диссертации (на соискание ученой степени доктора географических наук), становится известным ученым.

В мае 1996 года Акмолинский университет был преобразован в Евразийский университет имени Льва Николаевича Гумилева. Так закончились тернии великого ученого, так пришло к нему народное признание.

Писатель Р.Ю. Махатадзе пристал ко мне: напиши о литераторах Грузии, которые отбывали свой срок в Карлаге. Кто теперь о них помнит, знает хотя бы их имена? И если расскажешь о них, то тебя грузины отблагодарят своим признанием за твой труд. Звонил мне Махатадзе почти каждый месяц и, как говорится, уговорил..

В карагандинском спецархиве Прокуратуры РК я узнал, что в Степлаге на рудниках Джезказгана отбывали наказания молодые писатели, студенты факультета философии Тбилисского университета Лев Софианиди, Гиви Магулария, Тенгиз Залдастанишвили, Отия Пачкория и другие. Они были осуждены за попытку организации контрреволюционных действий, антисоветскую агитацию и пропаганду в Грузии сроком на 25 лет с отбыванием наказания в особых лагерях СССР. Использовали их в Степлаге на открытых медных карьерах и в шахтах, а также на кирпичном заводе.

Отия Пачкория всем побратимам по тяжкому труду рассказывал, что он, изучая философию и диалектический материализм, нашел в политике Иосифа Сталина много отклонений от требований марксизма-ленинизма. Это прежде всего отрыв власти коммунистов от народа, отсутствие демократии на выборах в советы, преследования оппонентов, которых превратили во врагов народа и так далее. А самое губительное — это культ личности Сталина, необоснованное возвеличивание его дел. Конечно, говорить такое в сороковые-пятидесятые годы, после Великой Победы над фашистской Германией, было опасно и даже смертельно. Но у Отии Михайловича Пачкории (зэки его звали просто Отто) были единомышленники и даже последователи. К ним как раз относился его друг, ровесник Гиви Наевич Магулария, который осмелился назвать Сталина предателем народов СССР.

Забегая вперед, скажу, что выпущенные на свободу в 1955 году молодые литераторы Грузии сделали неплохую карьеру в литературе. Отия Пачкория вступил в члены Союза писателей СССР, долгое время работал заместителем главного редактора грузинского литературного журнала «Цискари» («Заря»). Гиви Магулария тоже стал членом Союза писателей СССР. Он выпустил несколько книг о Гулаге, в том числе о Степлаге, Кенгирском восстании политических заключенных в Джезказгане. О нем хорошо написал Шота Чаташвили в журнале «Дружба народов» № 3 за 2004 год.

Мне доводилось много раз встречаться в Жезказгане с узником Степлага, писателем Юрием Васильевичем Груниным. И он мне рассказал, что почти пять лет общался с литераторами из Грузии за колючей проволокой. Они даже научили его говорить по-грузински. В свободное время, сидя на нарах, Грунин переводил стихи грузинских поэтов на русский язык. Они тепло называли его «генацвале», охотно рассказывали о том, за что получили 25 лет отсидки в лагерях. Оказывается, где-то в 1946 году, еще будучи старшеклассниками, они создали в Тбилиси подпольную организацию «Смерть — Берии». В нее входили те, чьи отцы и матери пострадали или были убиты во время сталинских репрессий бериевскими палачами. Среди членов этой организации был и поэт Булат Окуджава. Как мы знаем, его отца в тридцатые годы расстреляли, а его мать, Ашхен Налбандян, 11 июля 1939 года осудили как контрреволюционерку к пяти годам лагерей и пяти годам ссылки. Отбывала она свой срок в Карлаге. Долгое время никто не знал, где именно, в каком месте. Недавно мне прислали из Москвы воспоминания лагерной подруги Ашхен Ксении Чудиновой «Памяти невернувшихся товарищей». В них она рассказывает, что ее вместе с Ашхен привезли из Москвы на распределительный пункт Карабас, оттуда в Бурму, а затем в Батык. В Бурме на сельхозработах было занято больше тысячи заключенных. Чудинову с Ашхен включили в овощеводческую бригаду, состоящую почти полностью из политзаключенных. Отношение к ним со стороны урки-бригадира было как к собственным рабам. Он давал им самую тяжелую работу, посылал убирать пересохший горох, стручки которого, как ножи, резали руки. Издеваясь над политзаключенными, бригадир кричал: «Замывайте свои грехи троцкистские, сволочи, а то убью!» В Батыке было немного легче, но недолго. Начальника отделения Мишина, очень отзывчивого человека, вскоре самого посадили за то, что хорошо относился к политзаключенным, не издевался над ними. «Как мы выжили, известно только Богу!» Но Ашхен Степановна Налбандян, Зина Салчаник, Софья Зильгерберг, Ксения Чудинова проявили большое терпение. Они создали свою подпольную партийную группу и тем спасались… Они дождались поезда № 51, который вывез их на волю в Москву из Караганды…