от окна к двери в толпе пестрых мыслей, тем более веселых, что свобода их была незаконна и необъяснима.•

Казалось, он ушел из города в леса. Едва вернувшись с пар и наскоро поев, Тагерт раскрывал огромную ветхую книгу, испещренную мелкой латиницей, и начинал охоту. В зарослях теорий, рассуждений, казусов он искал птиц с ярким опереньем – крылатые фразы, что могут перелетать из века в век, из страны в страну, из уст в уста.

Целые главы Дигест[9] казались выжженными полями теорий, над которыми палит вечное солнце немигающей ясности. Но порой в каком-нибудь казуистическом перелеске глаза разбегались от павлиньих хвостов юридических афоризмов. Затаив дыхание, Сергей Генрихович оглядывал находку и бережно переносил в ночное окно «Лексикона». На месте обрыва записи пульсировала черточка, нетерпеливо напоминая: пиши, ты слишком мало написал. Пачка папиросных листков со старыми выписками разлеталась по столу, стульям, дивану. На подоконнике толпились тома, жующие полоски закладок.

Проскользнула на скрипучих полозьях, на колесах буранов проехала зима, ослабли, осели последние снежные крепости, и армия латинских выражений заполонила дороги, долины, предгорья. Но что это была за армия! Отборные воины, герои-центурионы и знаменитые полководцы толпились, словно жалкие дезертиры – без строя, формы и порядка. В бесформенной толпе легионеры мешали друг другу, сцеплялись щитами, не могли развернуться. То там, то здесь позвякивали мечи и бронзовые фалеры латинских слов, теряясь в нестройном ропоте и гуле.

Тагерт мерил шагами комнату, поглядывая то в окно, где уже по-весеннему щурилось яркое солнце, то в окно монитора, синее, вневременное, где толпились муравьиные полки латинских вокабул. Он не чувствовал себя вождем. Пока он стоял вровень с разномастным войском, непризнанный, растерянный, тревожный. Бесформенное шевеление будущей книги напоминало предмузыкальные звуки настраивающегося оркестра. Та же неявная подготовка шла и за окном, только просторнее, спокойнее и полнее. Кажется, только теперь он заметил, что вот-вот начнется лето.

Глава 5

Одна тысяча девятьсот девяносто шестой, одна тысяча девятьсот девяносто седьмой

У артиллеристов орудие могущества – пушки. У красавиц – красота и восприимчивость. У банкиров – деньги, ценные бумаги и базы данных. Главный инструмент власти у любого ректора – приемная комиссия. Приемная комиссия – райские врата вуза, если, конечно, этот вуз чего-то стоит. На географический факультет Тайгульского пединститута может поступить, считай, кто угодно. Напиши сочинение на тощую четверочку, сдай кое-как устные экзамены – тебе еще спасибо скажут. Отцу абитуриента не нужно надевать свой лучший костюм, записываться на прием в ректорат, мать не висит неделями на телефоне, дозваниваясь до нужных и вхожих, которые смогли бы замолвить словечко «за моего оболтуса». Не требуются связи, ни к чему шефские взносы на ремонт. На геофаке в пединституте и так недобор. Такие врата зазывно хлопают, пытаясь втянуть с улицы хоть кого-нибудь.

Какие родители пошлют свое дитятко в учителя географии? О чем подобные родители вообще думают? Ни о чем они не думают, а при такой сообразительности разве дождешься визита в ректорат?

Но есть, есть на Руси институты, куда стоит стремиться. Институты, чей диплом обещает достойное место в обществе, богатство, уверенность в завтрашнем дне и уважение окружающих. Туда родительский инстинкт велит определить своих чад, даже если сами чада воображают, что хотят стать музыкантами, историками или географами. Там лучшие преподаватели, строгая дисциплина, там, наконец, подходящая студенческая компания – дети из приличных семей. «Он окончил МГИМО». «Она училась в МГУ». Звучит? Звучит. И ради этого звука родителю стоит потрудиться – и директору завода, и ведущему кардиологу, и банкиру, и заслуженному артисту Российской Федерации. Имена тех, кто постарался лучше других, украсят списки сдавших экзамены.

Минуточку! Отчего, собственно, речь об одних родителях? Сами-то поступающие разве не участвуют в своем поступлении? Неужто нет таких умных, таких талантливых детей, которые могли бы и в лучший университет страны пробиться без папиной или маминой заботы? Есть, есть такие дети, граждане, дышите ровнее! Не перевелись и въедливые отличники, и победители городских, областных, всероссийских олимпиад, медалисты, эрудиты, умники. А еще сироты, инвалиды, а также отслужившие в горячих точках, а кроме того, дети героев Советского Союза. Стоп, это же опять про родителей.

Словом, юношам и девушкам одаренным, имеющим собственные заслуги или право на государственное заступничество, каждый институт должен предоставлять возможность поступления. Одним – вовсе без экзаменов, другим – с привилегиями. Но даже заслуженным и одаренным детям поддержка родителей не помешает, не так ли? Да здравствует семья! Да здравствуют связи, в том числе семейные. Ведь приемная комиссия – один из наиболее сложных механизмов института, с самыми тонкими настройками. Оставить такой механизм без управления немыслимо, просто опасно.

Вот почему первые лица любого факультета и института берут работу приемной комиссии на деканский или ректорский контроль. Пусть даже председателем приемной комиссии числится кто-то другой.

•

В последние дни июля в здании института на Зоологической томилась тяжкая жара. В кабинете первого проректора вентилятор перекатывал волны горячего воздуха из угла в угол, вороша бумаги на столе. Носовой платок, которым Матросов поминутно отирал пот, сделался мокрым, точно компресс. Секретарь Саша второй раз за день бегал в буфет за новым графином воды, которую нарочно для Петра Александровича остужали в холодильнике. Бо́льшая часть институтских помещений пустовала: студенты и преподаватели разъехались на каникулы, столовая закрылась до сентября, и только в деканатах, в бухгалтерии и приемной комиссии бурлила работа.

Грассируя зазвонил внутренний телефон. Матросов брезгливо поднес трубку к мокрой щеке.

– Здесь Жильцова Валентина Матвеевна, – сказал плоский голос секретаря. – Срочный вопрос по приемной комиссии.

– Все вопросы по приему решает ректор.

– Игорь Анисимович улетел во Вьетнам на неделю.

Петр Александрович про себя чертыхнулся, а вслух произнес: «Пусть заходит через десять минут». Принимать посетителей немедленно Матросов себе не позволял – могло сложиться впечатление, будто он ничем не занят и у него нет более срочных дел, чем принимать визитеров. А Игорь мог бы и предупредить, что уезжает, видите ли, во Вьетнам. Вроде какой-то разговор весной случился, но все равно.

Ровно через десять минут раздался робкий стук. «Да», – буркнул Петр Александрович. Дверь впустила невысокую женщину лет пятидесяти в голубом габардиновом костюме, с папкой в руках. Валентина Матвеевна Жильцова, секретарь приемной комиссии, производила впечатление сильной, решительной личности, хотя бы потому, что была именно такой личностью. Короткие жесткие волосы, выкрашенные в платиновый блонд, короткий крепкий нос, плотно сжатые подкрашенные губы, ястребиная неукротимость голубых глаз. Жильцова говорила по-военному отрывисто, но в кабинетах руководства энергию и решимость вкладывала, по большей части, в кивки. Командирский голос здесь становился радушным, точно у сестры, в кои веки навестившей любимых братьев.

– Петр Алексанч, на вас одна надежда. Игорь Анисимович в отъезде, а дело не терпит.

Матросов молча ждал продолжения.

– В