Тибо посмотрел в блокнот. Рисунок, сделанный им недавно, почти невозможно было различить. Он снова провел ручкой по замаранным линиям, возвращая их к жизни, но потом чертыхнулся и снова принялся яростно их уничтожать.

Затем добрый мэр Крович вышел из кабинета, оставив кофе стыть на столе.

— Я собираюсь предпринять инспекционный обход, — сообщил он Агате.

И Агата сказала ему вслед:

— Если кто-нибудь будет вас спрашивать, я скажу, что вы решили прогуляться.

Тибо спустился по прохладной мраморной лестнице и вышел на залитую светом площадь. Сначала он подумал, не зайти ли в книжную лавку на углу, но отказался от этой мысли. Глупо — у него и так весь дом забит книгами. А если ему захочется еще, директор городской библиотеки госпожа Хандке закажет для него все, что бы он ни попросил. Значит, книжная лавка отпадает. Он вышел с площади к реке и свернул налево, кивнув двум старикам, которые покуривали трубки, сидя на скамейке в прохладной тени:

— Хороший нынче денек!

— Да, неплохой, господин мэр, — согласились они. На этом беседа была окончена.

Навстречу шла женщина с детской коляской, доверху нагруженной покупками, а ее надутый малыш катил на бампере. За ними брел слепой в синих очках с собакой-поводырем. Слепой остановился, сунул свою трость под мышку, вытащил из кармана плаща бутылку с водой и стал лить воду туда, где, как он думал, была пасть собаки. Кое-что действительно попадало по назначению.

Свернув на Георгиевскую улицу, Тибо отметил себе, что надо бы поговорить с главным инженером относительно оборудования поилок для животных у фонтанчиков с питьевой водой. Неплохая идея. Так, Георгиевская улица. Свернуть направо к «Палаццо Кинема»? Нет, это было бы неправильно — все-таки инспекционный обход. Лучше свернуть налево, к музею. Да, здесь же как раз новая выставка. Замечательно. Самое подходящее место для мэра, слоняющегося без дела.

Между колоннами висела растяжка с изображением крылатого льва и надписью:

Краса Венеции

Растяжка хлопала на ветру, словно парус галеона. Тибо прошел под ней к наполовину застекленным дверям, у которых посетителей встречали два молодцеватых служителя в форменных куртках с медными пуговицами.

— Доброе утро, господин мэр, — сказали они, распахивая перед ним двери.

— Доброе утро, — откликнулся он. — Дай-ка, думаю, зайду, посмотрю.

Служители кивнули, заискивающе улыбнулись, но каким-то чудом удержались от того, чтобы довольно потереть руки.

«Вот же ведь работа! — удивленно подумал Тибо. — Два взрослых человека весь день стоят, открывая и закрывая двери. Разве это правильно? Господи, да ведь здесь же, наверняка, и другие такие же есть, чтобы подменять этих на выходных или когда они болеют. Целая армия людей в форменных куртках, открывающих двери и получающих за это зарплату. Надо будет обдумать эту ситуацию».

Двери закрылись тише, чем крышка гроба, и Тибо окружило музейное спокойствие. Он любил этот музей, любил с детства, с тех самых пор, как его впервые привела сюда мама. Тибо помнил, как он был поражен, увидев за стеклом высохшую голову амазонского индейца, темную, в кожаных складках, с мирно опущенными веками. Вся она была размером с кулак, и только свисающие пряди черных волос доказывали, что когда-то это был взрослый мужчина, несчастливый воин, неудачливый игрок — но все-таки игрок, все-таки воин. И еще чучело льва — ну ладно, передней половины льва — выпрыгивающего из зарослей сухой травы с кровожадно распахнутой зубастой пастью. Тибо помнил, как впервые встретился с этим львом: свернул за угол и, неожиданно увидев его, испытал мгновенный приступ паники. Он мог представить тогдашнего себя: маленький безволосый примат, замерший в ужасе посреди линолеумной саванны при виде смерти, выпрыгивающей из застекленного стенда; его лимонный леденец, похожий на пронзенную палочкой сверкающе-зеленую планету, со стуком падает и катится по полу.

Сейчас, проходя между гранитными колоннами, он видел впереди полускрытые тенями фигуры маленького мальчика в синем плаще и его мамы с корзинкой в руках (в корзинке бутерброды, они съедят их после музея в парке).

«Кому принадлежат эти картины, мама?»

«Они принадлежат нам всем, сынок. Ты можешь прийти сюда, когда захочешь, и посмотреть на них. Они принадлежат тебе».

Как здорово! Радость от этих слов осталась с ним навсегда.

«Мои. Они принадлежат мне».

Тибо свернул за последнюю колонну. Мальчик и его мама уже ушли.

По приземистой изогнутой лестнице добрый мэр Крович поднялся на второй этаж в картинную галерею, провожаемый взглядами давно позабытых жителей Дота, изображенных на мутных оконных витражах. Ковер, подумал он, очень милый. Не казенный и совсем не провинциальный. Внушительный. Столичный. «В конце концов, возможно, служители, приставленные открывать двери, тоже нужны».

Стены коридора на втором этаже городского музея были увешаны скучными пейзажами, глупыми слащавыми полотнами огромных размеров, где стоят по колено в пруду глазастые коровы или овцы бредут неверными шагами сквозь непроглядный туман. Висело там и несколько произведений раннего религиозного искусства, фрагменты посвященного мне алтаря и еще несколько экспонатов такого рода. Не обращая на них внимания, Тибо быстро прошел в главную галерею.

От его шагов задребезжал на стеклянной полочке вальдхаймовский кофейный сервиз, но внимание Тибо было поглощено другим: огромной картиной на противоположной стене галереи. Он ускорил шаг. Он захотел броситься к этой картине и обнять ее — словно заключенный, проведший многие годы в глубокой подземной темнице и внезапно выпущенный на свободу в объятия возлюбленной. Она была так прекрасна, что у него перехватило дыхание, прекрасна неописуемо… Так, по крайней мере, думал Тибо, но в литературных произведениях недопустимо употреблять такие слова.

В литературных произведениях без описаний никак нельзя, так что представьте себе огромную картину, где все почти в натуральную величину. Представьте себе, что летним днем вы, бредя по лесу, выходите на прогалину, подобно этому молодому охотнику в нижнем левом углу. Представьте гончих, весело бегущих за вами. Представьте колчан со стрелами на своей спине. Представьте, как сквозь листву пробиваются яркие лучи солнца, заливая стволы деревьев потоками света. Представьте, как там жарко; представьте, как хочется пить молодому охотнику и его собакам. Представьте, как они стремились к этому сверкающему, кристально чистому озерцу. Представьте изумление охотника, когда он раздвигает ветви и видит купающуюся богиню: совершенные формы, молочно-белая кожа, розовые кончики грудей. Представьте прислуживающих ей наяд, дриад, нимф или кто они там — всех оттенков кожи, в разной степени раздетых или одетых во влажно-прозрачные одежды. Представьте роскошную мантию из узорчатого бархата, небрежно брошенную на камни, и леопардовые шкуры, такие мягкие и нежные, что их морщит легчайший ветерок. Представьте ледяной взгляд богини — она в ярости, ибо ее застали за омовением, нарушили ее покой, унизили. Представьте себе ужас этой ситуации. Вот что видел Тибо. И еще — прекрасный город у моря, чьи богатства, награбленные в заморских колониях, позволяли рождаться на свет таким чудесным произведениям искусства.