— Это мой муж, — сказала Мама Чезаре, закрывая дверь ногой. — Папа Чезаре. День нашей свадьбы. Прямо из мэрии мы отправились к фотографу. Заставили всех ждать. Мы были такие красивые.

Она поставила чайник на подставку, и, прежде чем успела зажечь спиртовую горелку, на поднос выплеснулось немножко воды. Призрачно-синий огонек лениво потанцевал на фитиле, мигнул и разгорелся.

Мама Чезаре уселась на кровать (ноги ее до пола не доставали) и протянула руку, чтобы взять фотографию. Потом жестом пригласила Агату сесть рядом.

— Мой Чезаре. Ах, какой это был мужчина! — Она поцеловала фотографию и подпрыгнула на кровати. Кровать протестующе всхлипнула. — Слышишь, как скрипит? Это мы за двадцать восемь лет замужества довели кровать до такого состояния. — Она подпрыгнула еще несколько раз. — Не подумай, что я жалуюсь. У нас была такая жизнь! Такая жизнь, какая должна быть у тебя. О, то был мужчина! Настоящий мужчина!

Мама Чезаре посмотрела на фотографию долгим взглядом, снова поцеловала ее и обернулась к Агате.

— Я знаю, о чем ты думаешь. Ты смотришь на меня и видишь маленькую высохшую старушку. Что может старушка знать о скрипящих кроватях? Но эта старушка, — она прижала фотографию к груди, — очень даже многое знает о скрипящих кроватях, а самое главное, очень многое знает о любви. Есть любовь и есть постель. Любовь — хорошая штука, а постель — это… это fantastico! Но самое лучшее, — она хлопнула Агату по коленке, — это когда есть и любовь, и постель. Так бывает, когда добрый Господь, поплевав на пальцы, оттирает грязь с окошка, которое забыли протереть ангелы, и говорит: «Посмотрите сюда. Смотрите, что вас ждет. Смотрите, что я для вас приготовил!»

— У меня этого уже очень давно не было, — сказала Агата.

— У меня тоже. Но я помню.

— А я забываю.

— Знаю. Поэтому я так за тебя и беспокоюсь. Если заглянуть в окошко не с тем мужчиной, ничего особо прекрасного не увидишь.

Маленький медный чайник начал закипать. Мама Чезаре спрыгнула с кровати, насыпала в заварочный чайничек чай из расписной жестянки, залила воду, помешала ее и стала ждать, склонившись над чайничком.

— Почему вы заговорили со мной утром? — спросила Агата. — Откуда вы обо мне так много знаете?

— Я — strega, потомственная ведунья. Это не так уж трудно. Когда ты видишь человека, умирающего от голода, ты понимаешь, что он хочет хлеба. Ему не нужно об этом говорить. Ты просто смотришь и видишь. Всякий, кто посмотрит на тебя, поймет, что ты умираешь от голода.

— Но мой муж этого не видит.

Мама Чезаре разлила чай по чашкам.

— Мне кажется, он очень даже хорошо это видит. Мне кажется, он очень голодный человек. Человек, слишком трусливый для того, чтобы поделиться с тобой тем, что имеет. Он так боится умереть от голода, что оставляет тебя голодать в одиночестве. Это очень плохо. Ладно, — Мама Чезаре передала Агате покачивающуюся на блюдце чашку, — пей, пей до самого дна и молчи. Ни слова. Молчи и слушай.

Агата разомкнула сжатые пальцы и взяла чашку. Мама Чезаре уселась рядом на всхлипнувшую кровать. Словно в детстве, когда Агата сидела рядом с бабушкой, в трубе завывал ветер, и начиналась сказка: «Однажды, давным-давно…» Агата отхлебнула чай. Горячо. Ломтик лимона прикоснулся к губам.

— Давно, очень давно, — начала Мама Чезаре, — в моей старой стране была война.

Агата хотела спросить, какая война, но Мама Чезаре неодобрительно шевельнула бровью.

— Я же сказала тебе: молчи. Не имеет значения, какая это была война. Для таких людей, как мы, это никогда не имеет значения. У генералов, королей и президентов бывают разные войны, но для нас, маленьких людей, война всегда одна. Как бы то ни было, надеюсь, ты никогда не узнаешь, что это такое. Итак, давным-давно в моей старой стране была война. Но мы были маленькие люди, жили высоко в горах, далеко. Нас не интересовала их война. Она нас не касалась. Возможно, порой мы слышали, как с далеких холмов разносится гул пушек, а иногда ночью видели отблеск походных костров — но очень, очень далеко. А потом однажды на дороге была перестрелка, а вечером, когда все было кончено, под кустом нашли красного солдата, и на том месте, где у человека должна быть голова, у него не было головы.

Наступила тишина, только чашки едва дребезжали на блюдцах. Помолчав немного, Мама Чезаре продолжила:

— Потом снова наступил покой, пока однажды ночью не начался бой на наших полях. Кричали солдаты, стучали в наши ставни и двери. Лаяли собаки. Мы не открыли двери. Утром, когда все успокоилось, под деревом в саду моего отца сидел синий солдат, и там, где у человека должно быть сердце, сердца у него не было. Мы отогнали свиней, отнесли его на кладбище и похоронили. В тот же день все мужчины сошлись к церкви, чтобы решить, что делать дальше. Один говорил, что нужно держаться подальше от войны, что это не наше дело. Другой говорил, что война уже у нашего порога, в наших садах и стучится по ночам в наши ставни — поздно надеяться отсидеться в стороне. Один говорил, что наша деревня всегда стояла за синих, поэтому молодые мужчины должны идти сражаться на стороне синих. Другой говорил, что синие терпят поражение, а красные побеждают, поэтому мы должны принять красную сторону. И так они спорили весь день. Разгорячились. Я ушла домой варить суп.

Мама Чезаре наклонилась, пытаясь заглянуть в чашку Агаты.

— Допила? Продолжай слушать и молчи.

Агата наклонила чашку, чтобы ей было видно. Немного чая еще оставалось.

— Достань лимон и положи на блюдце. Допей до конца. Так вот, я ушла варить суп. И на следующий день у колодца мне сказали, что Чезаре ушел воевать.

Агата одним глотком допила чай и решительно поставила чашку на блюдце.

— На чью сторону он встал? Синих или красных?

— Допила? — Мама Чезаре внимательно посмотрела в чашку и осталась довольна. — Никто не знал, на чью сторону он встал. Никто не мог решить, кто лучше — красные или синие. Никто не мог решить, кто хуже. Мы ненавидели их всех, но они заставили нас воевать. Если мы будем красными, придут синие и сожгут деревню. Если мы будем синими, придут красные. Поэтому старики сказали, что мы пошлем наших парней в обе армии и скажем обеим сторонам, что мы за них. А наши парни уйдут из деревни и бросят жребий, кому в какую армию идти, но не будут об этом никому говорить, потому что одна армия победит, а другая проиграет, и солдаты обеих армий будут гибнуть, но кто-то все-таки вернется домой, и никто не будет возлагать на них вину за смерть других. Никогда!

— Должно быть, вам было страшно, — сказала Агата.

— Я думала, мое сердце не выдержит. Но хуже всего было то, что я не могла сказать об этом, потому что Чезаре не был моим. Он собирался жениться на моей лучшей подруге.

— На вашей лучшей подруге! — Агата восхищенно уставилась на Маму Чезаре. Это была история не хуже тех, что можно увидеть в «Палаццо Кинема» на Георгиевской улице — нет, даже лучше! Это была правдивая история о любви и войне. Она представила себя в зрительном зале с пакетиком леденцов в руках. Тревожные звуки трубы, барабанная дробь. Она поднимает глаза и видит, как из будки киномеханика вырывается луч голубого света, выхватывая из темноты завитки сигаретного дыма. По экрану бегут титры: «„Красные и синие“. В главных ролях…» Кто сыграет эти роли? Да, «Гораций Дюка в роли Чезаре и [вступают скрипки] Агата Стопак в роли Мамы». Над этим еще надо поработать. Нужно придумать имя получше. Да, а лучшая подруга? Нам нужна лучшая подруга. А Чезаре нужен лучший друг, с которым они глубокой ночью уходят из деревни, а потом на залитой лунным светом дороге бросают жребий, и — о ужас! — оказываются на разных сторонах. Они пытаются договориться с другими деревенскими парнями, чтобы им позволили быть на одной стороне, но не получается.