Исключение можно сделать лишь для Клеопатры — с ней чрезвычайно приятно беседовать! В самом деле, разве что только с Цицероном ему было так интересно разговаривать. Но разве спор с уродливым стариком может сравниться с дискуссией, в которой твоим противником выступает потрясающе красивая молодая женщина? От Цицерона вечно воняет какими-то припарками. Его постоянно донимают всякие болячки, а больше всего — бессонница, и потому Цицерон всегда пребывает в скверном расположении духа. Клеопатра же благоухает, словно цветок. Обычно она спит, словно дитя, и просыпается полная энергии, и на лице ее написано такое нетерпение, как будто ей снились чудесные сны и ей хочется поскорее встретить день, который подарит что-нибудь столь же чудесное.

Нужно будет написать о ней любовное стихотворение. Еще одна из его тайн. Ну какой уважающий себя римский полководец станет писать стихи? И в этом римляне уступают утонченностью грекам: у тех умение тонко чувствовать и любовь к красоте никогда не умаляли мужское начало. Если бы стихотворство Цезаря выплыло на поверхность, он сделался бы чуть более уязвим. Разумеется, ему доводилось читать стихи приятелю или какой-нибудь случайной любовнице, особенно такой, которая не слишком хорошо владеет латынью. Он, конечно же, написал целый цикл стихов, посвященных Венере. И теперь задумал еще одно — для этой девушки, так напоминавшей Цезарю его прародительницу.

Не то чтобы Клеопатра была прекрасна, словно Венера. Не будь она царицей Египта, с этой ее царственной осанкой и манерами, с ее ослепительными нарядами и украшениями, Клеопатру вообще могли бы не счесть красивой. Нос у нее смахивал на клюв — обычной женщине такого бы не спустили. Но на лице царицы он почему-то вдруг начинал казаться вполне приемлемым и даже добавлял ее облику властности. Будь Клеопатра обычной красавицей, ее власть могла бы умалиться. Каким-то образом черты, которые у обычной женщины сочли бы изъяном, лишь подчеркивали гений, которым сияло лицо Клеопатры. Будь у Цезаря такая дочь, он мог бы попытаться изменить римские законы и сделать ее сенатором.

— Почему ты умолк, диктатор? — Клеопатра настороженно взглянула на Цезаря.

— Я должен написать о тебе стихотворение, — ответил он. — Ты — сама поэзия. Так мне кажется.

— Ты так говоришь потому, что устал торговаться, но при этом хочешь победить по каждому пункту. Однако я не поддамся на твою лесть.

Клеопатра одарила его лукавой улыбкой. Цезарь подумал, что она, похоже, вздохнула спокойнее, когда разговор ушел в сторону от Антония.

— А разве ты не рада, что твоя девическая страсть к Антонию не вызывает у меня дурных чувств?

Теперь зеленые глаза Клеопатры приобрели более холодный оттенок, а улыбка исчезла с ее губ.

— Я не говорила, что питала к нему девическую страсть. Я сказала, что, когда я была юной девушкой, его красота произвела на меня глубокое впечатление. Привела почти в смятение. Я уверена, что теперь я, как женщина и как царица, буду менее восприимчива к его чарам.

— О, в этом я сомневаюсь.

Цезарь чувствовал, что Клеопатра утаивает какие-то мелочи, касающиеся Антония. Но что бы это могло быть? Когда она видела его в последний раз, ей было всего лишь четырнадцать. Не могла же она завязать роман в столь юном возрасте? Нет, Цезарь полагал, что Клеопатра, невзирая на ее страстность, вела тогда совершенно целомудренный образ жизни. Насколько он знает Антония, тот предпочел бы девственной царевне бордель с экзотическими египетскими шлюхами.

Они сидели в царской зале для приемов, построенной отцом Клеопатры и посвященной Дионису; здесь они с отцом принимали бессчетное множество иностранных послов. Именно здесь, как рассказывала Клеопатра, ее отец часто радовал гостей игрой на флейте. Она утверждала, что отец играл как истинный артист, и Цезарь задумался, что ближе к истине: истории о царе-недоумке, которые римлянин слышал в изобилии, или рассказы Клеопатры о человеке мудром и эксцентричном? Возможно, правдой было и то, и другое. Ибо кто может сказать о себе, что он — всегда один и тот же человек? Вот он, Цезарь, за день успевал побывать множеством разных людей — воином, командующим, диктатором, политиком, любовником, поэтом, ученым. А римляне способны недоброжелательно относиться к любому, кого сочтут странным. Возможно, лично ему понравились бы и царь, и его музыка, но Цезарь переступил пределы традиционного римского образа мыслей.

— Как бы там ни было, Марк Антоний — мой magister equitum.

— «Хозяин лошадей»? Это кавалерийская должность?

— Нет, милая девочка, это второе лицо после диктатора. В настоящий момент он правит Римом.

— Не вернуться ли нам к нашим переговорам, диктатор? Или тебе хотелось бы еще послушать о моем прошлом, о тех временах, когда я была ребенком, а в этом зале звучала музыка моего отца? Быть может, ты предпочтешь повесть о геройских подвигах твоего командующего конницей — как он со своими людьми прошел через бесплодную пустыню, чтобы вернуть трон моему отцу?

Цезарь вздохнул и перевел взгляд на сводчатый потолок, на рисунок, изображающий божество в лесу, отдыхающее в окружении сатиров и нимф. Он знал, что Клеопатра приказала открыть зал для приемов, чтобы римлянин прочувствовал великолепие и богатство ее трона. Да, это помещение потрясало воображение; оно, несомненно, было роскошнее и прекраснее любого римского строения. Мраморные колонны, огромные мозаичные рисунки со сценами из жизни богов, золотой трон, орел Птолемеев, что сидел над головой у Клеопатры и смотрел прямо в лицо Цезарю, как будто предупреждал, чтобы тот не смел и думать причинить какой-либо вред этой великой женщине, наследнице дома Александра… Все это ошеломило бы обычного римлянина, привыкшего к латинской простоте. Но если Клеопатра воображает, будто Юлия Цезаря можно устрашить подобным буйством богатства и могущества, она недооценивает его. Однако Цезаря восхищало то, как ловко Клеопатра использует все имеющиеся у нее средства.

— Уверяю тебя, я слышал все истории о приключениях Антония: он превосходный рассказчик и никогда не разочаровывает свою публику. Не родись он великим оратором и воином, он наверняка прославился бы как актер. И с чего бы вдруг мне, дорогая Клеопатра, захотелось слушать, как ты дразнишь меня рассказами о своих чувствах к моему заместителю?

— Меня огорчает этот разговор о Марке Антонии, человеке, которого я видела всего раз в жизни, да и то недолго. Не изволишь ли ты вернуться к нашим делам?

Они проводили целые дни в Великой библиотеке; Клеопатра заставляла смотрителей доставать с высоких стеллажей свитки, которые Цезарю особенно хотелось посмотреть. Вот, например, вчера он читал разговор с Сократом, собственноручно записанный самим Ксенофонтом. Ночами же они пировали, празднуя победу.

Они спали очень мало, и Цезарь знал: хотя он и чувствует себя не хуже, чем всегда, выглядит он помятым. Сегодня утром зеркало цирюльника, сбрившего ему щетину, отразило глубокие складки, прорезавшие щеки. Клеопатра же по-прежнему сохраняла прекрасный цвет лица. Вероятно, причиной тому была молодость, а возможно — косметика. В любом случае, эта женщина заставляла его чувствовать себя живым — сильнее, чем битва, сильнее, чем сама победа. Уже много лет Цезарь не чувствовал себя настолько живым.