В бойницу между каменных зубцов втиснулся первый нихелец, с перекошенным от напряжённого азарта лицом. Кинулся на меня, обезумевший от страха и безнадёжного отчаяния, но тотчас получил от наших камнем в левый бок. Я, пользуясь возникшей заминкой, рубанул его по шее, уже совершенно не ощущая на своём лице брызнувшую из нанесённой раны кровь, так как вошёл в боевой транс.

Тут же влез и второй. Он слишком рано замахнулся — я ударил ногой в его щит, отправив торопыгу, от которого остался только неразборчивый полувскрик, в обратный полёт.

Враги прорвались по средней лестнице, которую мы с Мальком удержать не могли чисто физически: не разорваться же нам. Пользуясь паузой, возникшей из-за отлетевшего торопыги, я скомандовал парням, чтобы они встали вместо меня, и кинулся в центр: там нихельцы уже встали на парапет, намереваясь расширить прорыв, и зарубили ещё одного штрафника.

Началась смертельная карусель. Я, пользуясь теснотой, ухватил нихельский щит за край, рванул к себе. Враг, потеряв равновесие, невольно шагнул ко мне и получил удар рукояткой меча в висок. Я спихнул обмякшее тело вниз, схватился со следующим противником, но того Малёк ударил по затылку, и этот нихелец тоже отправился внутрь города, и тоже не по ступенькам.

Наверное, тот бой стал бы для меня последним, но нас поддержали «обычные» солдаты. На наш парапет прибежали воины с рогатинами и мигом отпихнули прочь все три поставленные лестницы. Приближался жаркий полдень, остудивший пыл врагов, отступивших назад, на заслуженный обед.

…Мы сидели на земле, ошарашенные и невменяемые, не в силах черпать ложками из котла. Рядом с нами горожане суетливо оттаскивали тела павших в сражении, своих и чужих. Пришёл служитель Пресветлого, певший заупокойную отповедь высоким и чистым голосом, задрав бородёнку в небеса, словно видел там шествие отходящих душ. Может, и видел — я же не знаю способности тех, кто не воюет.

Догорало вражеское брошенное стенобитное орудие — ветерок изредка приносил нам через стену вонючий запах пожарища, но мы были уже не в силах обсуждать, какая же там дрянь так чадно горит. Вот теперь я смог разглядеть, что за нашими ранеными ухаживали горожанки, и даже узнал среди них Солнышко в белом платочке, которая, улучив минутку, принесла воды и нашему сотнику (ну, да, как же, понятно…).

— Держи, закури, — послышался грубый голос в упор, от которого я невольно вздрогнул.

Наш десятник протягивал мне цигарку. Мне показалось, что я окончательно сбрендил.

— Держи; чё, уснул, что ли?!

— Я не курю.

— Правильно, — покладисто согласился десятник, имени которого я так и не узнал. — Я тоже не курю фигню всякую. А это моровка — самое оно то.

Я взял самокрутку, бездумно поднял головёшку из потухающего костра и подпалил. Закашлялся с непривычки, но пробрало меня изрядно. Полегчало.

От моровки меня развезло. Контуры товарищей стали размазываться, двоиться. Вдруг появилась Солнышко, прижала к моему лбу холодную влажную тряпку, провела по щеке. Это, конечно, был уже морок, так как никаких скабрезных звуков от моих соседей не послышалось, а они уж не упустили бы такой случай…

Я встряхнулся. Никакой девицы рядом, разумеется, не оказалось.

— Везёт тебе… — сказал десятник, затягиваясь. — И с телегой этой нихельской, и вообще… Вон дочка сотника на тебя глаз положила. Да…

— Какая дочка? — я всё никак не мог разобраться с границей между явью и наркотическим мороком. — Где?

— Ну, ты даёшь… Здорово тебя вставило. Подходила к тебе, только что. Ушла уже… Ничего. Твоя будет. Бабы — они такие, — десятник неопределённо повёл рукой, оставив в воздухе желтоватую дымную петлю от своей цигарки, глядя в пространство пустыми глазами.

Потом меня стошнило. Слава богу, хватило сил дойти до выгребной ямы, а не то позору-то было бы. С тех пор я моровку никогда больше не курил. Ну, пока совсем юным был. Да и потом — меньше других.

Если бы нихельцы на другой день снова пошли на штурм, то без проблем меня убили бы. Или убил десятник, если бы я вздумал остаться. Голова словно разламывалась изнутри, а во рту горела сухость, которую никак не удавалось залить водой.

Ближе к обеду я оклемался и пошёл к сотнику:

— Господин центурион, разрешите обратиться?

— Слушаю, — сухо ответил тот. Видимо, заметил вчера, как Солнышко мне лоб обтирала.

— Я желаю вернуться в армию. Считаю, что это право честно заслужил.

— Да, заслужил, — не стал спорить помрачневший сотник. — Оружие вон у стены лежит: выбирай любое. Пойдёшь у меня в пятый десяток — вон к тому десятнику.

— Только со мной ещё и мой друг должен пойти. Мы с ним вместе ловушку ставили. И ворота он оборонял геройски.

— За друга, значит, переживаешь. Ну-ну, молодец. Не последняя, видать, ты сволочь. Что ж, пусть тоже идёт вместе с тобой.

— Слушаюсь! — я, радостный, вытянулся и приготовился сорваться с места.

— Только ты, это, смотри у меня! Вот если что учудишь — я ж тебе сам, своей рукой, яйца твои поганые отрежу, — по самый корень. И корень тоже, заодно. Ты понял, солдат?!

А чего ж не понять? Всё понятно. Армейские командиры удивительно доходчиво умеют объяснять, — даже переспрашивать и уточнять у них не нужно. Вот скажет такой вояка иной раз: «По самый корень!» — и сразу всё ясно: отрежет, как пить дать — отрежет.

Вот так мы с Мальком и вернулись назад, в «обычную» армию. Впрочем, всем оставшимся штрафникам тоже дали копья, и мечи они могли себе заменить, по желанию, так как после убитых всё оружие оставалось тут же, возле стен. Я себе и шлем взял, а Малёк отказался: ходить на летней жаре с таким котелком на голове ему казалось несподручным.

Самым невыносимым для нас казалось одевать доспехи после убитых. Горожане готовили павших к последней тризне, а для этого раздевали их и заворачивали в саван, для сожжения. Так что нам достались вполне хорошие кожаные «рубахи», со стальными защитными пластинами. Только вот воняли они чужим потом и тухлой кровью, но, если их промыть, то носить вполне можно.

Для меня ношение доспеха означало: я — такой же, как все, а не штрафник бесправный. Ради этого я готов был и потерпеть.

Меч я себе тоже подобрал другой, поудобнее и не ржавый. Вздохнул: у кого же теперь меч моего Учителя? Хорошая была вещь, а профукал я её ни за что. Обидно, но винить-то некого, кроме самого себя.

Хоть мы и стали «обычными» солдатами, но в карманах денег не было ни гроша, а без деньжат с девицами не загуляешь, и в кабаке делать нечего. Оставалось ждать конца месяца, — очередного расчёта. Мы дождались, вот только не своих солдатских грошиков…

В один из дней земля под ногами слегка вздрогнула.

— Требушеты бьют! — закричал часовой в башне. — Недолёт!