Митя опешил, остановился, растерянный. В первую минуту он ничего не понял, кроме того, что она — эта удивительная светлая девушка, у которой такие честные, душу выворачивающие глаза, от которой пахнет полевыми цветами, — снова здесь, в его доме, рядом. На миг ему показалось, что он заснул за рулем и вот теперь видит ее. Как красива она, освещенная утренним солнцем. Как золотится ее кожа, как мерцают капли воды, сбегая по ее шее и спине, вдоль позвоночника…

В ту же секунду он нахмурился, отступил на шаг, понял. Словно резкий, быстрый, как вспышка, удар хлестнул его по глазам, по губам, сбил дыхание. Она, которая вчера, в машине, этой же ночью здесь, с Никитой, с сыном, в этом самом доме. Редников зло усмехнулся и впился в дрожавшую на утреннем ветру девушку холодным, беспощадным взглядом.

Аля почувствовала что-то, обернулась, вскрикнула, судорожно прижала к груди руки и застыла, одеревенела под одновременно оценивающим и брезгливым взглядом.

Не говоря ни слова, Митя развернулся и прошел в дом.

Ну вот и все. Аля поняла это так ясно и отчетливо, словно кто-то произнес эти слова над ее головой. Все! Резко выдохнув, она натянула на плечи платье, скрутила мокрые волосы на затылке и быстро, не оглядываясь, пошла к воротам.

* * *

– Так есть хочется… Давайте пойдем в… как это называется, кафе-вагон? — спросили вдруг у меня над головой.

Я дернулся от неожиданности. Прямо в лицо мне улыбались черные, лукавые глаза Софьи.

– Мм… Конечно, — протянул я.

Девушка недоуменно и немного насмешливо вскинула брови, но я, все еще потрясенный только что прочитанным, пока не обрел способности лихо отшучиваться.

Книга меня поразила. Я снова посмотрел на обложку, поискал на форзаце информацию об авторе. Там были лишь обычные в таких случаях три строчки: известный французский писатель, по происхождению из бывшего СССР, новый роман поднимает вечные темы: отцы и дети, чувство и долг, художник и власть и т. д.

В голове у меня шумело. Не каждый день открываешь случайную книжку и читаешь историю, как две капли воды повторяющую некоторые события твоей давно сбежавшей юности. Конечно, какие-то детали изменены, но в общем и целом… Проклятые журналисты, все раскопают!

– Да очнитесь же, это я, Софи. Не забыли? — Моя попутчица кокетливо улыбнулась, давая понять, что забыть ее, разумеется, невозможно. — Вы так зачитались… Занимательное произведение?

– Даже более чем, — качнул головой я. — Напоминает кое-что. Одну историю из жизни широко известной в узких кругах семьи.

– Дежавю? — вздернула бровь Софья.

Сделав над собой усилие, я равнодушно махнул рукой:

– Да вообще все книжки повторяются. Пони бегают по кругу…

– Хорошие не повторяются, — заспорила будущая литераторша. — Только… Как это?.. Эпигоны.

– Знаете что, — перебил я не слишком вежливо, но вряд ли моя невоспитанность могла смутить молодое поколение. — Зачем нам вагон-ресторан? Думаю, можно договориться, чтобы ужин принесли прямо сюда. Мне, кстати, тут обещали балычок…

Я вышел из купе. В коридоре было пусто, горел тусклый свет. Поезд, мерно стуча колесами, летел в ночь. Мелькали за окном телеграфные столбы, голые поля, заброшенные полустанки. На душе было паршиво, и яства, которые сулила проводница, сейчас пришлись бы очень кстати.

Я постучал в купе проводников. Уже знакомая мне волоокая любительница светских хроник заверила меня, что сию минуточку соорудит угощение.

Я вернулся к себе. Софи воровато сунула в сумочку пудреницу. Видимо, поправляла во время моего отсутствия черты фам фаталь.

– Сейчас все будет, — пообещал я.

Софья захлопала в ладоши и в который раз за вечер объявила мне, что я волшебник.

Несколько раз протопала туда-сюда услужливая проводница, и на столе объявился вполне приличный для железнодорожного сервиса ужин: тарелки с ветчиной и соленой рыбой, белый хлеб со следами былой свежести, шкворчащие под алюминиевой крышкой котлеты по-киевски. И даже бутылка белого вина, за неимением салфетки обернутая полосатой бумажной рекламкой фирменного поезда Санкт-Петербург — Москва.

Я разлил вино. Софья склонилась над столом, подалась ко мне и, поглаживая пальцами тонкую ножку бокала, произнесла:

– Вы все время говорите, известная семья, отец… А вы… Quel votre travail?[2]

Я засмеялся. Вот это поворот! Значит, юных парижских чаровниц интересует импозантная внешность потертых джентльменов. А истинные поклонницы твоего творчества носят темно-синюю форму пятьдесят четвертого размера.

– А вы, Софья, кино совсем не смотрите, — подколол я. — Российское кино.

Кажется, мне удалось ее смутить. Девушка настороженно взглянула на меня, гадая, с какой местной знаменитостью она беседует.

– Только старое. Маман меня просвещала. Э-э-э… «Холодное утро», «Февраль сорок третьего».

– А фамилии режиссера не помните? — спросил я.

Софья развела руками, покачала головой, пародируя глубокое раскаяние и смущение от собственного невежества.

– Какой промах для будущего журналиста, — шутливо погрозил пальцем я. — Так вот, эти фильмы снял мой отец, известный в Советском Союзе кинорежиссер. У меня, видимо, дурная наследственность, по его стопам пошел.

– О-о-о, — уважительно протянула Софья.

Кажется, я вырос в ее глазах, а потому она решила удвоить интенсивность своего кокетства — закинула ногу на ногу, оперлась изящным подбородком о руку, облизнула краешек рта. Все это выходило у нее по-детски забавно, и я едва удерживался от улыбки, сохраняя дьявольскую серьезность на лице.

– А вы зачем в Питер ездили? На съемки? — поинтересовалась она.

– Нет, я там проездом был, из Европы…

– А в Европе? Синема-фестиваль? — не отставала Софья.

Я рассеянно кивнул и перевел разговор на другую тему. Уточнять детали мне не хотелось.

– А вы мне дадите интервью? Когда я стану известной журналисткой? — Софья будто случайно задела под столом мое колено. — Дадите?

– Дам, когда стану великим и ужасным, — машинально ответил я.

– Что? — Она округлила глаза, не понимая. — Это каламбур?

В ту же секунду свет в купе погас, и Софья восторженно вскрикнула. Я повернулся к выключателю — лампочка почему-то не загоралась. В неярком свете луны лицо Софьи изменилось — черты его смягчились, сгладились. Отчетливо бледнели в полутьме лишь высокие скулы да изгиб подбородка. И что-то показалось мне в этом лице до странности знакомым. Так бывает во сне: разговариваешь со случайным собеседником, и вдруг что-то неуловимо меняется, и понимаешь, что напротив тебя сидит уже кто-то другой. Впрочем, я, вероятно, все еще находился во взвинченном состоянии благодаря литературным излияниям Аль Брюно.