У прекрасных людей ты научишься прекрасному[60].

Итак, достаточно говорено о дружбе. Теперь следует разобрать наслаждение.

Книга десятая

[О наслаждении и блаженстве]

§ 1. После этого, может быть, следует разобрать наслаждение, ибо оно, как кажется, более всего сроднилось с родом человеческим; поэтому-то юношей воспитывают тем, что направляют их путем наслаждения и страдания; кажется также, что и для доброй нравственности чрезвычайно важно радоваться чему должно и ненавидеть что следует; ибо это распространяется на всю жизнь и имеет большое значение и силу как по отношению к добродетели, так и к блаженной жизни, ибо приятное люди выбирают, а сопряженного со страданием избегают. Подобные вопросы, кажется, всего менее следует проходить молчанием, так как в них, сверх того, много спорного. Одни, например, утверждают, что наслаждение есть благо; другие, напротив, считают наслаждение совершенно дурным, причем первые, вероятно, убеждены в справедливости своего утверждения, а вторые думают, что для нашей жизни лучше причислить наслаждение к дурным вещам, хотя бы это и было не так, ибо большинство людей слишком склонно к наслаждениям и рабски им подчиняются, поэтому людей должно направлять в противоположную сторону; таким путем, может быть, и придешь к середине. Однако как бы не оказалось здесь ошибки, ибо речи, касающиеся страстей и действий, менее убедительны, чем дела; когда речи расходятся с очевидностью, их начинают презирать, и тем уничтожается истина [содержащаяся в них]. Кто хулит наслаждение, но в то же время на глазах всех гонится за ним, тот покажется отступающим от своих слов и признающим мнение всех [что наслаждение есть благо]: различать понятие не дело толпы. Истинные положения тем и отличаются, что они наиболее полезны не только для познания, но и для жизни; согласуясь с фактами, они возбуждают к себе веру и в силу того побуждают людей жить сообразно с ними. Но достаточно об этом; рассмотрим теперь мнения о наслаждении.

§ 2. Евдокс думал таким образом, что наслаждение есть высшее благо, ибо мы видим, что все существа – разумные и неразумные – стремятся к наслаждению, а избранная цель во всем есть благо и наиболее важна. Все стремятся к одному и тому же; это указывает, что оно-то и есть всех лучше, ибо всякий ищет себе блага, как, например, пищи, а то, что является благом для всех и к чему все стремятся, то и есть [безотносительное или высшее] благо. Эти положения показались убедительными больше вследствие нравственности самого Евдокса, чем ради них самих, ибо он считался в высшей степени благоразумным человеком. Полагали, что он учил этому не потому, что любил наслаждения, а потому, что это ему казалось справедливым. Это же – думал Евдокс – не менее ясно и из противоположного, ибо страдание само по себе избегается всеми, точно так же противоположное ему избирается всеми, а более всего избирается то, к чему мы стремимся не ради чего-либо другого или ради другой какой-либо цели; подобной целью, согласно мнению всех, является наслаждение, ибо никто ведь не спрашивает, ради чего кто-либо наслаждается, предполагая, что наслаждение ценно само по себе; сверх того, добавленное к какому-либо благу, наслаждение делает его еще более ценным, например [добавленное] к справедливому или благоразумному образу действия; а благо возрастает лишь от прибавления блага же. Кажется, этим доказано, что наслаждение относится к благам, однако оно не большее благо, чем всякое другое, ибо всякое благо в соединении с другим более ценно, чем взятое в отдельности. Подобным же образом и Платон опровергает мнение, будто наслаждение есть [высшее] благо «Приятная жизнь [говорит он] в связи с пониманием более ценна, чем без последнего». Если же такое соединение лучше, то наслаждение не может быть высшим благом, ибо это последнее самое ценное и без всякого к нему добавления. Ясно, что не может быть высшим благом нечто такое, что, благодаря связи с другим, безотносительным благом, оказалось бы более ценным. Но что же тогда высшее благо, которое доступно и нам? Ведь ищем мы именно такого. Те говорят пустое, которые утверждают, что то, к чему все стремятся, не есть благо. Мы утверждаем, что принимаемое всеми и составляет действительность; отвергающий эту уверенность вряд ли найдет более достоверную. Если бы только неразумные существа стремились к наслаждениям, то высказанный довод имел бы некоторый вес, но так как стремятся и разумные, то что же значат их слова? Может быть, и в неразумных существах есть известное природное благо, превосходящее их самих и стремящееся к родственному ему благу. Кажется, и то, что говорится о принципе противоположности [Евдокса], не имеет значения. «Из того, говорят, что страдание есть зло, не следует, что наслаждение есть благо, ибо зло противоположно и злу и оба противоположны безразличному». Это они говорят недурно, но это несправедливо относительно настоящего предмета. Если то и другое зло, то обоих следует избегать; если же ни то ни другое, то ни к тому ни к другому [не следует стремиться или избегать его], или же к одному – настолько же, насколько и к другому. Мы видим, однако, что люди избегают одного, потому что оно зло, и стремятся к другому, потому что оно благо. Следовательно, в этом отношении они противоположны. Неверно также и то, что наслаждение потому не принадлежит к благам, что оно не есть качество (τῶν ποιοτήτων), ибо и добродетельные действия не суть качества, и блаженство не есть качество. Говорят, благо определенно, а наслаждение неопределенно ввиду того, что оно допускает большую и меньшую степень. Если судить так на основании процесса наслаждения (ἐϰ τοῦ ἥδεσϑαι), то это же рассуждение применимо к справедливости и к другим добродетелям, про которые, очевидно, говорят, что они допускают большую или меньшую степень в людях, ими обладающих; ведь бывают же люди более справедливые и более храбрые, чем другие, и ведь бывает же большая и меньшая степень справедливого или благоразумного образа действий. Если так судят на основании самих наслаждений, то, пожалуй, не называют настоящей причины, когда в то же время допускают, что наслаждения бывают частью смешанные, частью не смешанные; почему бы наслаждению не быть таким же определенным понятием, как здоровье, хотя оно и допускает большую и меньшую степень; ведь и симметрия [то есть здоровье] не одна и та же во всех людях и не остается в одном человеке постоянно одной и той же, а, постепенно ослабевая, сохраняется