царевич. Мограбин приблизился к нему, сбрызнул водой его голову и громко произнес:

— Подданный Затаная, прими свое обличье во имя нашего всесильного господина!

Бедный Хабед-иль-Руман тут же обнаружил, что у него снова есть руки и ноги, правда, изуродованные и окровавленные. Колдун погрузил его в воду, чья прохлада частично возвратила силы умирающему мальчику. Тогда безжалостный мучитель усадил отрока, прислонив спиной к скале, и немного мягче спросил:

— Отвечай, Хабед, чей ты сын?

«Отвечай, Хабед, чей ты сын?»

— Увы! — вздохнул царевич и слабым голосом молвил: — Я — дитя яблока, его семечек, о которых ты говорил. Я — твой, и пусть сердце твое проникнется жалостью!

— Ты правильно сделал, сказав то, что надо. Этой водою я смыл с тебя последнюю каплю той крови, что ты получил от неблагодарных клятвопреступников, которые в ответ на мою доброту трижды на меня покушались! Ты страдал за их предательство, так полагается по общему для всех правилу — дети отвечают за отцов. Жаль, что мне пришлось переложить на тебя часть заслуженной ими кары. Будь благоразумен, слушайся меня во всем, и ты найдешь во мне отца, что будет любить тебя безо всякой снисходительности и воспитывать в строгости. Я не допущу, чтобы ты возгордился царским могуществом и почестями, которые якобы написаны тебе на роду. Со временем я смогу приобщить тебя к такой власти, которой позавидуют все земные правители. На таких условиях ты согласен стать моим сыном, Хабед?

— Увы! Да.

Царевич принял свою изможденность за предвестницу смерти и боялся, что, ответив отказом, очень скоро исчезнет с лица земли.

— Теперь, мой мальчик, — сказал Мограбин, — после того, как своим суровым обращением я успокоил безграничную силу, разгневавшуюся на твоего так называемого отца и на тебя, мы вместе можем обратиться к ней за помощью. Ее именем эта гора приоткроется и освободит проход туда, где ты найдешь всё, что нужно, дабы набраться сил. Там ждут тебя увеселения и знания, коих ты не мог получить от невежественного шейха, вбившего себе в голову, будто все тайны природы заключены в одной-единственной книге, тогда как на самом деле она есть лишь собрание вымыслов и бредней.

Хабед-иль-Руман был при смерти, но ему очень хотелось жить.

— Я сделаю всё, что ты захочешь, — сказал он тому, кто был с ним так жесток и неумолим, а теперь как будто проникся сочувствием.

Колдун поднялся, вытащил из кошеля, что висел у него на поясе, крохотную книгу, лампу и огниво, набрал сухих листьев и развел огонь. Затем бросил в пламя куренья, шепотом пробормотал какие-то заклинания, а после громким голосом произнес:

— Всесильный Затанай, царь всей земли! Двое детей твоих хотят отдохнуть в отрадном уголке, где вкусят они твоих щедрот. Пусть именем твоим гора отворится и позволит нам войти.

Юный царевич, погруженный в свои страдания, едва улавливал смысл слов, доносившихся до его ушей. Но вдруг земля под ним задрожала, и мальчик снова лишился чувств. Колдун подошел к нему, дал понюхать пахучую настойку, которая тут же частично вернула Хабеду силы, подал ему руку и помог встать на ноги. Затем он подвел юношу к пещере, что раскрылась в недрах горы. Лампа в руке чародея освещала извилистые проходы, по которым они вскоре вышли к великолепному плато, простиравшемуся под ясным и ласковым небом. Здесь всё покрывала прекрасная буйная растительность, что говорило о плодородии почвы и обилии орошавших ее ручейков.

Куда бы ни обращался взор, везде открывался приятный вид.

Там и сям, перебегая с места на место, паслись животные, птицы рассекали воздух, но никто из них, казалось, не испытывал страха и не обращал внимания на людей, ибо был поглощен своими надобностями и удовольствиями.

— Нравится тебе этот край? — спросил Мограбин у царевича.

— Да, здесь очень красиво.

— То-то, сын мой. — Маг обвел рукою дали. — Всё это будет твое и мое, если ты будешь благоразумен. Однако есть еще кое-что.

В тот же миг перед ними показался дворец величия и роскоши необыкновенной.

— Как ты думаешь, — продолжал Мограбин, — кому он принадлежит?

— Тебе, конечно, — отвечал царевич.

— Правильно, — сказал его проводник. — Дворец принадлежит твоему отцу Мограбину, и, если родитель будет тобою доволен, дворец станет твоим… Признайся, мой мальчик: когда я так жестоко обращался с тобой, ты и не подозревал, что я люблю тебя и приготовил тебе такое богатство. Дети принимают тех, кто их балует, за лучших своих друзей, но с молодыми так поступать нельзя: сначала они должны научиться бояться, а потом уже понять, кого им надлежит любить… Когда ты жил у сирийского царя, тебе позволялись любые прихоти, и, повзрослев, ты считал бы, что можешь даже разрушить всё царство и при этом снискать одни лишь похвалы и благодарности. Запомни: здесь за каждую ошибку ты будешь сурово наказан, за добрые дела — вознагражден. Вот так обращаются с теми, кого любят. Непослушание не получит прощения точно так же, как и недоверие… Ты, быть может, полагаешь, мой дорогой мальчик, что в этом просторном дворце нас ждет множество рабов. Когда я решил привести сюда своего сына, чтобы дать ему подобающее воспитание, я прогнал всех до единого, дабы не осталось ни одного льстеца и подхалима… Ты ни в чем не будешь нуждаться, ибо нет для меня невозможного. Я любил тебя с самого твоего рождения, хотя ты об этом даже не подозревал, и я сделал так, чтобы к тому времени, когда ты будешь готов воспринять мои наставления, я был способен заменить любого прислужника. Я посчитал необходимым удалить от тебя всех слуг, ибо сам услужу тебе лучше любого раба.

Невозможно описать мысли, что порождала в голове Хабеда-иль-Румана эта смесь из строгости, ласки, угроз и посулов, которую обрушивал на него Мограбин, и особенно то, в сколь невыгодном свете маг выставлял воспитание, полученное мальчиком во дворце Тадмора.

Всё было внове для юного царевича: и то, как с ним обращались, и то, что ему обещали. Не что иное, как страх, заставлял его скрывать свое замешательство. Другие чувства возникли у него, лишь когда он вступил в уединенную обитель, которая якобы принадлежала Мограбину.

В этом дворце всё было большим, благородным и в то же время роскошным, но не это удивляло мальчика, привыкшего к великолепию. Его поражало, что двери распахнуты настежь и рядом с