Черняев спросил Горбачева, зачем Крючков собирает эту корреспонденцию и кладет ему на стол, а также постоянно приносит ему опросы, которые показывают, что 90 % населения не одобряет эту премию.

– Ты что, думаешь, я об этом не подумал? – ответил Горбачев, продолжая листать гневные письма, как будто зачарованный.

– Михаил Сергеевич, – продолжил Черняев, – охота вам тратить нервы и время на это барахло? Пора бы уже “воспарить” в своем президентском положении над этой дремучестью.

Президент промолчал[1960].

Горбачев не желал оказаться на фотографиях с наградой в руках, поэтому в Осло вылетел первый заместитель министра иностранных дел Анатолий Ковалев, который 10 декабря и получил премию – такая процедура допускалась в порядке исключения. Союзный президент несколько месяцев откладывал свою Нобелевскую лекцию, но 5 июня 1991 года, в последний день, когда это позволяли правила, он выступил в Осло с речью, в которой подтверждал преданность своему политическому курсу: “…этот вопрос для меня давно и бесповоротно решен. Ничто и никогда, никакое давление ни справа, ни слева меня не собьет с позиции перестройки и нового мышления. Менять своих взглядов и убеждений не собираюсь. Выбор сделан окончательно”[1961].

Анатолий Черняев записывал свои наблюдения о состоянии Горбачева в дневник. 2 января 1991 года: “Его самонадеянность становится нелепой, даже смешной”. 7 января: “М. С. уже ни во что не вдумывается по внешней политике”. “Не готовится ни к чему. Говорит в десятый раз одно и то же”. 14 января: речь Горбачева в Верховном Совете по вопросу Литвы была жалкой, косноязычной и полной бессмысленных отступлений. 14 марта: “М. С. все больше мельчит, становится все раздражительней. И все меньше информирован”. 20 марта: “Раньше он читал статьи и даже книги… и развивался сам”. Теперь “он исчерпал себя интеллектуально как политик. Он устал. Время обогнало его, его время, созданное им самим”.

Заметки Черняева, возможно, целиком основаны на эмоциях, однако он был не единственным, кому казалось, что Горбачев с трудом справляется с быстрым развитием событий и давлением, которое на него оказывают со всех сторон. “К зиме 1990–1991 года, – вспоминает Грачев, – даже ‘стратегические резервы’ горбачевского оптимизма, похоже, были на грани истощения… Все валилось из рук”[1962].

Государственный секретарь США Джеймс Бейкер, посетивший Москву в середине марта, заметил, что Горбачев зациклен на Ельцине и очень болезненно воспринимает все, связанное с его фигурой. Бейкер сообщил, что намерен переговорить с Ельциным, и Горбачев вышел из себя[1963].

Ричард Никсон нанес визит в Россию через несколько дней после Бейкера. По словам бывшего американского президента, пять лет назад Горбачев являл собой живое воплощение уверенности, а в 1991 году он “выглядел подавленным, затравленным, изможденным”[1964].

Горбачев старался наладить отношения с партийными консерваторами, о чем свидетельствует его отдаление от “левых” Яковлева и Шеварднадзе, а также назначение Янаева на пост вице-президента и Валентина Павлова на пост премьер-министра. 25 декабря 1990 года у Рыжкова случился сердечный приступ. Шахназаров и Черняев предложили президенту несколько кандидатов на его место – Леонида Абалкина, опытного экономиста, который ранее критиковал программу “500 дней”, Аркадия Вольского, предпринимателя, талантливого партийного функционера и главного консультанта Горбачева по конфликту в Нагорном Карабахе, и Анатолия Собчака, в прошлом видного депутата-демократа, ныне мэра Санкт-Петербурга[1965]. Однако Горбачев остановил свой выбор на министре финансов Валентине Павлове. Невысокий, полный и стриженный под “ежик” Павлов вызывал у британского посла Брейтуэйта не лучшие чувства: “Он был циничен, редко говорил правду и… плохо разбирался в экономике”. Американский посол Мэтлок считал, что Павлов беспорядочен и не совсем серьезен, в частности, он насмехался над идеей, что “избыточная рублевая масса”, породившая инфляцию, представляет собой проблему. Однако дело было не только в этом. Горбачев отчаянно искал кредитора среди мировых держав, а экономическая политика Павлова заключалась в том, чтобы обвинить западные банки в попытке свержения советского правительства путем вливания в страну миллиардов рублей[1966].

В начале января Горбачев начал усиливать давление на Литву. Министерство обороны направило в страну отряд десантников, предположительно, для того, чтобы задерживать уклоняющихся от воинской повинности литовцев. 10 января Горбачев выдвинул Верховному Совету Литвы ультиматум, требуя немедленно отозвать принятые ранее “антиконституционные акты”. На следующий день советские войска начали занимать здания в Вильнюсе. В воскресенье утром 13 января советские военные штурмовали телебашню, у которой собрались сотни демонстрантов. Пятнадцать литовцев было убито, многие ранены.

Разразился политический кризис. Ельцин вылетел в Вильнюс, где вместе с президентами Литвы, Латвии и Эстонии осудил атаку на телецентр. В Москве демонстранты вышли на улицы с плакатами: “Горбачев – Саддам Хусейн Прибалтики” и “Лишить Горбачева Нобелевской премии”, а лидер демократов Юрий Афанасьев обрушился на “партийную диктатуру” с Горбачевым во главе. Через несколько дней в либеральном еженедельнике “Московские новости” появилась статья, в которой тридцать известных деятелей, некогда фаворитов Горбачева, критиковали его за очередное “кровавое воскресенье”. Даже его ближайшие помощники подумывали об увольнении. Андрей Грачев, которому президент предложил возглавить Международный отдел аппарата президента, отказался от поста. Черняев “был в полном отчаянии” и написал Горбачеву заявление об отставке, которое, однако, не достигло адресата. Заканчивалось оно следующими словами: “С тех пор как я оказался ‘при вас’, мне никогда не приходило в голову, что мне опять, как при Брежневе и Черненко, придется испытать мучительный стыд за политику советского руководства. Увы! Это произошло…” Горбачев больше недели увиливал от комментариев, а после заявил, что его правительство не причастно к событиям в Вильнюсе, вызвав гнев тех, кто планировал и проводил операцию. Они будут утверждать, что президент лично одобрил ее[1967].