Один из выживших, свободный человек из Гретца, узнал, где находится его граф, и, явившись к нему, представил связное изложение всех событий. Фолькмара снова поразило его состояние – он был таким истощенным, словно голодал несколько месяцев.

– Не было подвоза припасов, – пробурчал он. – Никакой дисциплины. Женщины шлялись по лагерю, и стражники по ночам спали с ними. Гюнтер потребовал, чтобы две его шлюхи получали полный рацион. Нам была нужна кавалерия, но священники только молились.

Единственным светлым пятном в этой печальной картине были лишь его последние слова:

– В последней битве у Никеи наши несколько рыцарей воистину творили чудеса. Гюнтер убил… скольких же человек он уложил? – Рассказчик восхищенно вспоминал отвагу белокурого рыцаря: – И когда уже все кончилось, он смог прорубиться сквозь турецкие ряды, а поскольку у меня была краденая лошадь, я и прорвался вслед за ним. Но нас спасла его смелость, а не моя.

Фолькмар приказал накормить рассказчика. Он спросил у него, чем объяснить мощь и непобедимость турок, и, к его удивлению, собеседник вскинулся:

– Сир, турок можно разбить. Они обыкновенные воины, но у них быстрые лошади и хорошие стрелы. И я считаю… иметь бы нам сто настоящих рыцарей… таких, как вы… Гюнтер… – Он был полон такого возбуждения, что стал заикаться, но глаза у него горели.

– То есть ты думаешь, что мы сможем победить?

– Конечно! Как Гюнтер. Всю дорогу с поля битвы он рассказывал мне, как мы будем драться в следующий раз. Он знает у турок все их слабые места.

– Тогда почему же вы потерпели такое страшное поражение? – продолжал настаивать граф.

– Потому что у нас не было настоящих солдат, сир. Наше войско состояло из простых людей, как я, которые верили, что Господь проложит нам дорогу, накормит нас и затупит мечи наших врагов. – Он поднял исхудавшее лицо, со спокойной уверенностью посмотрел в глаза Фолькмару и сказал: – Вот что нам было нужно, кроме веры в Бога, – вооруженные солдаты и такие рыцари, как вы, чтобы возглавить их.

В начале следующего месяца стали прибывать и те и другие – солдаты во главе с Гуго Французским, опытные закаленные воины под командой Готфрида Бульонского. Затем появились сухие жилистые нормандцы герцога Роберта и дерзкие нахальные франки с севера, которых привел Стефен из Блуа. Улицы Константинополя были полны лязгом доспехов этого воинства. Днями они рассаживались на берегу залива, отделявшего их от Азии, и уточняли планы, зревшие в мозгу. За их спинами была самая могущественная армия, когда-либо собиравшаяся на краю Европы, и воины внимательно выслушивали каждую подробность сокрушительного разгрома, который турки нанесли Гюнтеру. Кое-кто из новичков с испугом слушал его рассказ, но большинство были полны кипучей уверенности, когда Гюнтер сокрушенно признавался:

– Мы должны были иметь надежное войско и двигаться точно по плану, а самые лучшие должны были прикрывать нас с тыла, куда турки любят наносить удар.

24 мая 1097 года, через двенадцать месяцев после расставания с Гретцем граф Фолькмар в сопровождении лишь жены, дочери и священника Венцеля – все остальные его спутники, которые сопровождали шестнадцать повозок, были убиты – из Константинополя перебрался в Азию, сделав первый драматический шаг настоящего Крестового похода. Он сидел на носу маленького судна, готовый первым ступить на берег святого поля битвы. «Удивительно, – думал он. – Я воюю уже год и до сих пор не видел ни одного неверного. Мы перебили так много людей, но все они были христиане… если не считать тех тридцати тысяч евреев». Помрачнев при этих воспоминаниях, он резко повернулся к Венцелю со словами:

– Добрый священник, благослови удачу этого нашего похода, потому что мы плохо начали его. – Он преклонил колени на палубе – могучий, с толстой шеей, широкоплечий немец с волосами песочного цвета, взыскующий Божьего благословения; рядом с ним опустились на колени его жена Матильда и дочь Фульда, и этой же ночью Венцель из Трира занес в свои хроники рассказ, как крестоносцы высадились на краю Азии:

«Когда нас окружило морское пространство, мой господин Фолькмар со своей госпожой встали на колени, и я попросил Божьего благословения на его обнаженную голову, сказав: «Это Твой верный слуга Фолькмар из Гретца, который явился сюда, чтобы исполнить Твое указание. Благослови его. Да будет его рука сильна, и доведи его хотя бы до ворот Иерусалима, ибо он полон единственного желания – восславить Тебя и сокрушить Твоих врагов. Аминь». И едва только судно коснулось земли, мой господин Фолькмар спрыгнул на берег, вознес над головой меч и воскликнул: «Господь, да буду я достойным Твоей Святой земли!»

Гюнтер не стал утруждаться, дабы получить такое благословение, ибо девять месяцев назад он точно так же спрыгивал на берег, пылая таким же святым рвением. На этот раз он предпочел находиться на корме в компании веселых женщин из Франции, которых позаимствовал из лагеря Гуго, брата французского короля.

ХОЛМ

Как только Джон Кюллинан сталкивался на раскопках с проблемами, требующими напряжения интеллекта, он обретал вдохновение, посещая Акко, где проводил утренние часы в прекраснейшей мечети в Израиле. Он восхищался миром и покоем, стоящими во дворе с его многочисленными финиковыми пальмами и кустами гибискуса. Этот мусульманский анклав в еврейском государстве обладал непередаваемым очарованием, и особую привлекательность ему придавали шесть огромных колонн, которые в XVIII веке какие-то турецкие грабители притащили сюда из руин римской Кесарии. Во дворе вокруг мечети стояло еще полсотни колонн поменьше, доставленных из тех же мест, и немалое их количество высилось внутри здания со стенами в ярких цветах. Рассматривая их, Кюллинан не сомневался, что царь Ирод был знаком с этими колоннами во времена расцвета Кесарии.

Красота мечети в Акко оказывала на него такое благотворное воздействие, что, когда Кюллинан вспоминал все оставшиеся в Израиле реликвии евреев и христиан – от величественной белой синагоги в Бараме до францисканской церкви, воздвигнутой на горе Табор, – он не мог не признать, что самое большое удовольствие получает от созерцания этой мусульманской мечети. Частично это объяснялось тем, что он брал с собой Джемала Табари, который не скрывал, что испытывает к этому месту такую же тягу, но, прогуливаясь по двору, отпускал ехидные замечания, которые веселили Кюллинана.

– Ты приходишь сюда, – однажды предположил проницательный араб, – потому что, когда стоишь меж финиковых пальм и колонн, тебе кажется, что ты живешь с арабами. Признайся, разве я не прав? Знаешь, как-то на втором году учебы я произвел переполох в Оксфорде своей легкомысленной теорией, с которой, думаю, ты согласишься. Я развил тезис – наполовину выдуманный, наполовину исторический, – что крестоносцы обрекли себя на поражение, когда отказались заключить союз с арабами. В Оксфорде все были такими, как ты, Кюллинан. Они думали, что Ричард Львиное Сердце сражался с доблестными арабами пустыни. Можешь себе представить, как они были огорчены, когда мне пришлось объяснить им, в Саладине не было и одной десятой доли процента арабской крови.