Интриган даже написал Анри, что избранная настоятельница колдовством заставила монахинь поверить, будто может спасти их от чумы. Он подробно поведал то, что случилось девять лет назад: про обвинение в ереси, суд, смертный приговор и спасение благодаря матери Сесилии. Аббат надеялся посеять в новом епископе семена недоверия к Суконщице.

Но когда он встретится с Моном? Никто не помнил, чтобы епископ отсутствовал на рождественской службе. В письме этого сухаря, архидьякона Ллойда, говорилось, что Анри занят по горло, проводя назначения на места умерших от чумы священников. Вполне вероятно, что Ллойд настроен против Годвина. Он человек графа Уильяма, обязанный своим положением его покойному брату Ричарду. А отец Уильяма и Ричарда граф Роланд ненавидел настоятеля Кингсбриджа. Но решение будет принимать не Ллойд, а Анри. Трудно предугадать развитие событий. Однако аббат чувствовал, что не владеет ситуацией. Его положению угрожала Керис, а жизни — беспощадная чума.

Пошел легкий снег. Возле кладбища окончания обряда ожидали семь похоронных процессий. По знаку Годвина они двинулись вперед. Первое тело покоилось в гробу, остальные завернули в саваны и несли на носилках. И в обычные времена гробы считались роскошью, а теперь, когда дерево подорожало, а гробовщиков завалили заказами, только очень богатые люди могли себе их позволить.

Во главе процессии шел Мерфин, ведя за руку маленькую дочь. На его медно-рыжие волосы и бороду опускались снежинки. А в дорогом гробу, должно быть, покоится Бесси Белл, заключил монах. У Бесси не осталось родных, и она завещала таверну Фитцджеральду. Годвин со злостью подумал, что деньги липнут к этому человеку как мокрые листья. У него уже имелся остров Прокаженных и состояние, полученное во Флоренции. Теперь он стал еще и владельцем самой крупной таверны Кингсбриджа.

Настоятель знал о завещании Бесси, так как аббатство, имея право на налог с наследства, вычло немалый процент стоимости постоялого двора. Зодчий заплатил золотыми флоринами без малейшей задержки. Единственным благом чумы можно считать то, что у аббатства появилось много наличных денег.

Монах провел одну поминальную службу по всем семерым. Теперь это стало обычным: одни похороны утром и одни после обеда вне зависимости от количества умерших. Хоронить каждого отдельно не хватало священников. Внезапно церковник увидел в одной из могил себя и начал запинаться. Усилием воли ему удалось взять себя в руки. Наконец все было кончено, и аббат повел монашескую процессию обратно к собору. Братия вернулась к своим обязанностям. Взволнованная послушница подошла к Годвину:

— Отец-настоятель, вы не зайдете в госпиталь?

Аббат не любил получать приказания от послушников и резко спросил:

— Зачем?

— Простите, отец-настоятель, я не знаю… Меня просто попросили вам передать.

— Приду, как только смогу, — раздраженно ответил он.

У него не было срочных дел, но, чтобы не идти сразу, аббат заговорил с братом Илией о монашеских облачениях. Лишь через несколько минут пересек дворик и вошел в госпиталь.

Возле поставленной перед алтарем кровати толпились сестры. Значит, важный больной, понял Годвин, интересно кто. К нему повернулась одна из монахинь. Рот и нос ей закрывала льняная маска, но он узнал зеленые глаза с пятнышками, какие были у всех членов его семьи. — Керис. Не видя ее лица, аббат тем не менее обратил внимание на странное выражение в этих глазах. Ожидал неприязни, презрения, но увидел сочувствие и подошел к кровати с некоторым трепетом. Монахини почтительно расступились. Через секунду настоятель увидел больную. Его мать.

Большая голова Петрониллы покоилась на белой подушке. Она взмокла от пота, а из носа вытекала тонкая струйка крови. Одна монахиня подтирала ее, но кровь текла и текла. Другая сестра держала наготове кружку с водой. На сморщенной шее старухи виднелась красная сыпь. Годвин вскрикнул, словно его ударили, и замер от ужаса. Мать смотрела на сына глазами, полными страдания. Сомнений быть не могло: у нее чума.

— Нет! — завопил он. — Нет! Нет!

Аббат почувствовал в груди непереносимую боль, как будто его пырнули ножом, и услышал, как стоящий рядом Филемон испуганно шепнул:

— Постарайтесь успокоиться, отец-настоятель.

Но успокоиться он не мог. Годвин открыл рот, чтобы вновь закричать, но не издал ни звука; вдруг, словно отделившись от тела, потерял способность контролировать движения. Черный туман поглотил его, постепенно поднимаясь снизу, забив рот, нос, глаза. Монаху стало трудно дышать, затем он словно ослеп и, наконец, рухнул без сознания.

Аббат провел в постели пять дней — ничего не ел, а пил, лишь когда Филемон подносил кружку к губам. Не мог ясно думать, не мог двигаться, не мог решить, что нужно делать. Рыдал, засыпал, затем просыпался и вновь рыдал. Смутно осознавал, что какой-то монах щупает его лоб, говорит о воспалении мозга, берет мочу и пускает кровь. Наконец, в последний день декабря, испуганный Филемон принес весть о смерти Петрониллы.

Годвин встал. Сам побрился, надел новое облачение и пошел в госпиталь. Монахини обмыли, причесали Петрониллу и одели в платье дорогого итальянского сукна. Настоятель увидел покрытое смертельной бледностью лицо, навеки закрытые глаза, и его опять охватила дрожь. Однако, совладав на сей раз с собой, он приказал:

— Отнесите тело в собор.

Подобной чести удостаивались только монахи, священники, высокие должностные лица и представители знати, но Годвин знал, что возражать ему никто не станет. Когда Петрониллу перенесли в собор и положили перед алтарем, он встал возле нее на колени и стал молиться. Молитва помогла ему успокоиться, и постепенно аббат начал соображать. Встав, приказал Филемону немедленно собрать монахов в здании капитула.

Его трясло, но священник знал, что нужно сосредоточиться. Он всегда обладал даром убеждения. Теперь предстояло использовать его как можно эффективнее. Когда монахи расселись, настоятель открыл книгу Бытия:

— «И было, после сих происшествий Бог искушал Авраама и сказал ему: Авраам! Он сказал: вот я. Бог сказал: возьми сына твоего, единственного твоего, которого ты любишь, Исаака; и пойди в землю Мориа и там принеси его во всесожжение на одной из гор, о которой Я скажу тебе. Авраам встал рано утром, оседлал осла своего, взял с собою двоих из отроков своих и Исаака, сына своего; наколол дров для всесожжения, и встав пошел на место, о котором сказал ему Бог».

Годвин оторвался от книги. Монахи напряженно и внимательно смотрели на него. Все прекрасно знали эту историю. Их интересовало, что будет дальше.

— Чему учит нас история Авраама и Исаака? — риторически начал настоятель. — Бог велит Аврааму убить своего сына, не просто старшего сына, но единственного, рожденного, когда отцу исполнилось сто лет. Возразил ли Авраам? Молил ли о пощаде? Спорил ли с Богом? Говорил ли, что поступить так — убийство; что детоубийство — страшный грех? — Аббат вновь опустил глаза в книгу и прочел: — «Авраам встал рано утром, оседлал осла своего»… Бог может испытывать и нас. Он может повелеть нам совершить поступки с виду дурные. Он может даже повелеть сделать то, что на первый взгляд кажется грехом. Когда это происходит, мы должны вспоминать Авраама. — Годвин знал, что в этом его сила — говорить веско, как на проповеди, образно, но не заумно. — Не нам задавать вопросы, не нам спорить. Когда Бог ведет нас, мы должны следовать за Ним, какими бы нелепыми, грешными или жестокими ни казались нашему слабому человеческому рассудку Его веления. Мы слабы и ничтожны. Нашему разуму свойственно ошибаться. Не наше дело принимать решения и делать выбор. Наш долг прост — повиноваться.