— Что не ешь, Василек? — лениво спросил он. — Пожуй вот кашки. Ею на Руси все богатыри были вскормлены.

— Муторно мне от нее, — опуская голову, ответил семилетний княжич.

— Тогда рыбки возьми.

— Я ел, батюшка, а еще не могу: больно солона.

— Ну, коли есть не хочешь, отгадай загадку. Что оно такое: в воде родится, а воды боится?

— Соль!

— Верно! Ну, это ты, должно быть, знал. А вот другую: какая сила любого воеводу да и лучшую рать повалит?

Мальчик задумался. Потом вскинул на отца серьезные серые глаза и, будто чего-то испугавшись, снова потупился.

— Что же ты, Василек? Спробуй отгадать.

— Москва, батюшка…

— Эко сказал! — с неудовольствием промолвил князь Михайла. — Москву мы сколько били и еще побьем. А сила та — сон. Пойди-ка, брат, спать, я вижу, ты давно носом окуней ловишь.

Маленький княжич, помолившись на божницу, ушел, и за столом на некоторое время воцарилось угрюмое молчание.

— Голодует народ, — сказал наконец боярин Свечин. — Намедни иду я по Микулинской улице, а навстречу гость Кузьма Саларёв и на кукане три лягухи несет. «Вот, говорит, разжился белорыбицей, теперь попирую!» — «Да неужто же, спрашиваю, станешь ты такую погань есть?» А он в ответ: «Лягуха-то? Прежде и верно была погань, а ныне по рублю за каждую отвалил!»

— Да, дела, — протянул боярин Щербинин, после чего снова все надолго замолчали. Час был уже поздний, сквозь открытые окна в трапезную вливалась ночная тьма, черной жутью заполняя все углы и закоулки, куда не достигал немощный свет восковых свечей.

— Минувшею ночью снова видели Настасью Юрьевну, — промолвила княгиня Евдокия Константиновна[297], тревожно вглядываясь в темный проем двери, открытой в смежную горницу.

— Кто видел? — вздрогнув, спросил князь Михайла.

— Девки мои, Дашка да Улька. Не знаю что, прежде николи со мною такого не бывало, а вечор что-то боязно стало одной, я им и наказала сидеть в опочивальне, покуда засну, а уж тогда тихо уходить. Долго мне не спалось, уж близко к полуночи они вышли… Ну и тут внизу, в переходе меж большой трапезной и передней горницей, ее и увидели. Белая, сказывают, и светлая вся, лик скорбный, ровно у мученицы… Как глянула на них, они так и упали ничком, будто бы им кто ноги перебил. А когда пришли в память, ее уже не было.

— Ну, может, и врут твои девки, — пробормотал Михайла Александрович. — Они у тебя мастерицы языками кружева плести.

— Чего бы им врать-то? Они о том и сказывать не хотели, чтобы меня не растревожить. Сама я заметила, что Дашка весь день не в себе, стала выспрашивать — она и туда, и сюда, еле дозналась от нее правды. После уж и Ульку допросила — она слово в слово сказала то же.

— Давно уже покойница не являлась, — промолвил старик Щербинин. — В последний раз видели ее, кажись, перед кончиной родителя твоего, княгинюшка, годов тому с тридцать. А ныне вот снова… Не иначе как быть у нас беде.

— Глупости все это, — резко сказал князь Михайла. — Глупости и бабья брехня. Эдак, коли всякой сказке давать веру, можно и впрямь довести себя до беды. Пошли лучше спать, утро вечера мудренее! Да чтобы о Настасье Юрьевне никакой болтовни не было, и без того люди слабнут.

Все, помолясь, разошлись, только сам князь еще задержался в трапезной. Подобно всем своим современникам, он был суеверен, и хоть другим того показывать было нельзя, — его взволновало услышанное. Он хорошо знал историю этого родового призрака тверских князей: прадед его, Ярослав Ярославич, — брат Александра Невского и первый удельный князь Тверской — попал как-то на свадьбу к одному новгородскому боярину, в тот самый час, когда дочь его обряжали к венцу. Невеста с первого взгляда так полюбилась князю, что он силою увез ее и против ее воли на ней женился. Брак был несчастлив, молодая княгиня вскоре умерла, и с той поры призрак ее появляется во дворце тверских князей, всегда предвещая беду или чью-нибудь смерть.

«Вот и ныне второй раз уже ее видят, — с тревогой подумал Михайла Александрович. — Да дела-то и вправду такие, что в самую пору ей теперь появляться…»

Гул шагов за дверью оторвал князя от этих печальных размышлений. Вошел воевода Яхонтов и, протягивая ему небольшой камень, обернутый полоской серой бумаги, сказал:

— Вот, княже, в сей час забросили это на стену, где ты велел ожидать. Сам поднял и сразу к тебе.

Плохо повинующимися от волнения пальцами князь Михайла развернул бумажку и, приблизив ее к пламени свечи, прочел:

«Помощи не жди. Ольгерд крепко стоит на том, что обещался московскому князю руку Твери не держать. Лучше теперь покорись, а живы будем — свое возьмем».

«Нет, брат, уже не возьмем, это конец», — с горечью подумал Михайла Александрович и, выронив грамотку, опустил голову на ладони.

— Что, княже, плохие вести? — спросил Яхонтов, видя, что князь молчит и не двигается.

— Хуже некуда, — глухо промолвил князь Михайла, не поднимая головы. — С рассветом упреди владыку и бояр, чтобы собрались… будем думу думать. А теперь иди… Хочу один быть.

* * *

На следующее утро тверскою боярской думой было принято решение просить мира. Михайла Александрович соглашался признать свою зависимость от Москвы и отказаться от всяких прав на великое княжество Владимирское, но при условии, что Дмитрий не потребует сдачи Твери и отведет от нее свои войска.

В тот же день тверской епископ Евфимий и четверо старейших бояр вышли из ворот осажденного города и были проведены в шатер московского князя.

Дмитрий Иванович принял послов сурово и, выслушав их челобитье, сказал:

— Тверь могу взять хоть сегодня, а взявши, предать разграблению и обратить ее в пепел, с вами ни о чем не рядясь. Но я не басурман и не литовец: ни людям вашим, ни городу зла не хочу и рать свою готов увести, ежели покорится князь Михайла на всю мою волю да выдаст мне головой вора моего, Ивашку Вельяминова!

— Волю твою, княже великий, мы готовы выслушать и довести ее нашему государю, — ответил владыка Евфимий. — Но Ивана Вельяминова в городе нет, а потому выдать его тебе не в нашей власти.

— Куда же он подевался?

— Дней тому с десять бежал он ночью на челноке.

— Как узнаю я, что в том нет обману?

— Коли мне веришь, княже, крест на том поцелую.

— Добро. Тебе верю, отче. Оставим это — рано ли, поздно, я его все одно словлю. А воля моя такова:

Князь Михайла повинен признать себя моим молодшим братом — равным Серпуховскому князю — и крест мне целовать, аки государю всея Руси; великого княжения над Русью ему боле не домогаться, а ежели хан пришлет ярлык — не брать; княжества Володимирского, которое есть моя вотчина, ему не искать и наместничества в Великом Новгороде не искать же. Во всем том должен он на кресте мне поклясться навеки, за себя, за сынов своих и за всех потомков; целование же свое литовскому князю Ольгерду Гедиминовичу должен он немедля сложить и дружбы его либо ратной помощи николи не искать; город Торжок и иные поятые им волости Великому Новгороду воротить, а кашинскому князю дать полную волю и вотчину его тверским уделом более не числить.