Дальше спорили каждый на своем языке, не обращая внимания на Генри. Чез смотрел на него в упор, не мигая. Распахнув пиджак, он показал Генри значок, украденный много дней назад. Ни отец Генри, ни мистер Престон ничего не заметили. Чез скорчил Генри рожу, запахнул пиджак и улыбнулся ангельской улыбкой, услышав слова мистера Престона: «На этом все. Вижу, не стоило сюда приходить. С вами, китайцами, нельзя вести серьезные дела».

В комнату вошла мама, неся чудесный чай с хризантемой, — как раз в тот миг, когда Чез и мистер Престон вскочили и бросились прочь с видом игроков, спустивших в притоне последний доллар.

Генри взял чашку чая, вежливо поблагодарил маму по-английски. Слов она, разумеется, не поняла, но любезный тон ее порадовал.

Генри допил чай и ушел к себе в комнату. До вечера было далеко, но он чувствовал себя разбитым. Он лег, закрыл глаза и стал думать о том, как мистер Престон — копия Чеза, только постарше — мечтает отхватить кусок японского квартала, а отец рвется ему помочь в этом «важном деле». Генри ожидал, что ощутит радость, разрушив их планы, но испытывал лишь усталость пополам с облегчением и раскаянием. Впервые в жизни он так открыто ослушался отца. Однако выбора не оставалось. Он видел костры в Нихонмати, видел, как люди жгут самое дорогое — память о том, кем они были и кто они есть. Видел заколоченные магазины, витрины с американскими флагами. В деловых вопросах Генри не разбирался, но даже он знал, что времена сейчас тяжелые, и чем дальше, тем хуже. Нужно во что бы то ни стало разыскать Кейко. Наползла тьма, и Генри представил ее лицо на снимке из семейного альбома — горящий портрет, огонь съедает его, обращает в пепел.

Генри открыл глаза в кромешной тьме. Который час? Какой сегодня день? Неужели проспал? Он потер глаза, поморгал, стряхивая сон, а мысли уже лихорадочно бились в мозгу. Лунный луч пробрался в комнату в щель между плотными шторами.

Отчего он проснулся? Что его разбудило? Звук? Да, вот опять, звонок на кухне.

Генри вспомнил, где он и что с ним, сел на кровати, спустил ноги на холодный дощатый пол. Когда глаза привыкли к темноте, он разглядел у кровати поднос. Заботливая мама принесла ему ужин. Даже вазочку с гемантусом поставила на поднос, для красоты.

И снова телефонный звонок, его ни с чем не спутаешь. Резкий, неприятный — привыкнуть к нему просто невозможно. Меньше половины семей в Сиэтле имели телефоны, а в китайском квартале к вовсе немногие. Телефон им в дом провели по настоянию отца, когда Соединенные Штаты объявили войну гитлеровской Германии и ее союзникам. Отец отвечал за безопасность в квартале, и в его обязанности входило поддерживать связь. Правда, Генри точно не знал с кем.

Опять зазвонил телефон. Дребезг резкий, как у будильника.

Генри было зевнул, да так и застыл с открытым ртом, вспомнив о Чезе. Теперь тот знает, где он живет. Может, поджидает за дверью. Чтобы застать врасплох, когда он выйдет вынести мусор или снять белье с веревок. Тут-то Чез и расквитается — рядом ни учителей, ни старост, бояться некого.

Генри прильнул к щели между шторами. Улица внизу, омытая ливнем, выглядела холодной и неприветливой.

Из кухни донесся мамин голос: «Вэй, вэй!» — «Алло, алло!»

Скользнув в дверь, Генри неслышно двинулся вдоль коридора. Мама бормотала, что не говорит по-английски. Увидев в дверях сына, она жестом подозвала его, протянула трубку.

— Алло. — Генри привык отвечать всем, кто ошибся номером. Чаще всего люди говорили по-английски, даже те, кто проводил опросы в китайской общине. Незнакомые женщины спрашивали сколько ему лет и не он ли глава семьи.

— Генри, можешь мне помочь?

Кейко говорила спокойно, твердо.

Генри растерялся. Он никак не ожидал услышать ее голос. Он перешел на шепот, но тут же сообразил: родители все равно по-английски не понимают.

— Что-нибудь случилось? Тебя сегодня не было в школе. Как твои родные?

— Можешь со мной встретиться в парке, там же, где в прошлый раз?

На вопрос Кейко не ответила. Генри понял, что, в отличие от него, она не может говорить свободно. Наверное, из-за телефонисток, которые вечно подслушивают.

— Когда? Сегодня? Сейчас?

— Через час.

Через час? Генри лихорадочно соображал. Уже темно. Что сказать родителям?

— Через час? Ладно, постараюсь.

Надо что-то придумать.

— Спасибо, пока!

Генри ждал, что она что-то добавит, но Кейко повесила трубку.

Вклинился тонкий, резкий женский голос:

— Абонент отсоединился, не желаете сделать еще звонок?

Генри торопливо повесил трубку, будто его застали на месте преступления. Оглянулся на мать. На лице ее тревога мешалась с любопытством.

— Генри? У тебя есть подружка? — спросила она.

Генри пожал плечами и ответил по-английски:

«Не знаю». Он и в самом деле не знал. Если маму и удивило, что девочка, звонившая Генри, не говорит по-китайски, то она не подала виду. Может, она думает, что все родители заставляют детей «говорить по-американски». Наверное, так оно и есть.

Генри прикидывал, как добраться до парка «Кобэ» в такой поздний час, во время затемнения. Хорошо, что удалось подремать. Вечер обещает быть длинным.

Почти весь час Генри ждал у себя в комнате. Кейко позвонила около девяти. Отец с матерью ложились в полдесятого — не оттого, что падали с ног от усталости, а потому что так подобало порядочным людям. В войну экономить электричество — святое дело, считал отец.

Генри прислушался: из спальни родителей не доносилось ни звука. Открыв окно, он осторожно спустился по пожарной лестнице. Она не доходила до земли, но рядом стоял бак, в котором хранились старые покрышки. Скинув башмаки, Генри спрыгнул на тяжелую металлическую крышку бака и замер, услышав глухой лязг. «Залезть наверх будет трудновато, но как-нибудь справлюсь», — подумал Генри, обуваясь.

Он быстро шагал по мокрым тротуарам Сиэтла, и пар от его дыхания сливался с туманом, наползавшим с воды. Генри старался держаться в тени. Внутри все так и сжималось от страха. Впервые он на улице в столь позднее время, одиноким он себя не чувствовал — людей вокруг было полно.

Саут-Кинг, вопреки требованиям по затемнению, тонула в сиянии неоновых реклам. Генри перепрыгивал через лужи, в которых отражались огни баров и ночных клубов. Изредка мимо проносились машины, заливая улицы тусклым голубоватым светом фар, выхватывая мужчин и женщин, белых и китайцев, — все наслаждались ночной жизнью, и плевать им на тяжелые времена.

Перейдя Седьмую авеню и очутившись в Нихонмати, Генри будто ступил на темную сторону Луны. Ни огней, ни машин. Все заперто. Даже в ресторане «Манила» — не японском, а филиппинском — окна заколочены досками, от мародеров. Все улицы, пересекавшие Мэйнард-авеню, обезлюдели. От бакалейного магазина «Янаги» до театра «Ниппон-Кан» Генри не встретил ни души. Только Кейко.