Диккенс посмотрел в большое зеркало – он специально повесил его рядом с рабочим столом, чтобы разыгрывать перед ним тот или иной книжный персонаж. Но сейчас он видел лицо, которое могло принадлежать кому угодно, лицо, которое перестало быть его собственным. Он встречался с величайшими людьми современности и всякий раз испытывал разочарование. Ни одной родной души, подумал он. Как же ему не хватает Ричарда Уордора!

Дождь беспорядочно застучал по крыше, словно откликаясь на какое-то беспокойное, постыдное известие. Город, по которому Диккенс опять пристрастился гулять по ночам, блестел сотнями оттенков серого. И весь он, этот город, был для Диккенса настоящим домом – со всеми его трущобами, внутренними двориками, лабиринтами улиц с их нищими, полуголыми обитателями, с чередой обитых клеенкой дверей, с закоулком, где какая-то женщина, прозрачная словно привидение в своей худобе, что-то бессвязно бормотала, покуривая опиум из самодельной трубки, которую она смастерила себе из дешевой бутылочки из-под чернил. И надо всем этим он видел дикую луну, видел, как беспокойно ворочаются на небе облака, словно грешник в своей постели. Наконец понемногу на улицах этой великой плавильни жизней забрезжил рассвет. Через час Диккенс отправился обратно домой.

И сразу сел за рабочий стол. Мысли заговорили сбивчиво, а потом стали вылетать, словно искры от костра; одно слово цеплялось за другое, и на бумагу потекли фразы. Он знал: именно так случались войны, революции, заговоры, любовные отношения и именно так писались книги. И тем не менее Диккенс никак не мог освободиться от чего-то такого, что не имело словесного выражения. Душа его разрывалась от невыразимого.

И гонится ветер за нами, несутся облака, луна ныряет вниз, пытаясь догнать нас, и вся эта безумная ночь устроила сегодня погоню за нами. – Он и сам не заметил, как написал эти слова. – Но, кроме них, нет у нас других преследователей.

Какая-то бессмыслица. Какая ночь и почему гонится? И кто это «мы»? Кто бы пошел сейчас рядом с ним?

Это странное путешествие, в котором участвовали «мы», началось для Диккенса неделей позже, когда он отправился поездом из Гэдс-Хилл в Лондон. В купе к нему подсел мужчина, форма черепа которого напоминала подтаявшую головку стилтонского сыра. Незнакомец раскрыл газету, потом довольно скоро вновь сложил ее и, повернувшись к соседу, безразлично, словно пересказывая дешевое объявление, произнес:

– Дуглас Джерролд умер.

Диккенс встрепенулся. Да как же так? Он видел своего старого доброго друга всего неделю назад. Тот действительно жаловался на недомогание, но Диккенс подумал, что он просто надышался краски – в его кабинете только покрасили окно.

День не задался с самого утра. Кэти купила новую шляпку, которая очень понравилась матери. Диккенс любил, когда его дочери красиво одевались, но шляпка стоила безумных денег. Дети не знали цену деньгам и были такими же транжирами, как его отец, и Диккенс боялся, что они также плохо кончат.

И он накричал на Кэти, и та тоже начала кричать, а потом и Кэтрин начала кричать, и говорить было совершенно невозможно, потому что все кричали друг на друга. Диккенс взял себя в руки и буквально шепотом попросил всех прекратить, прекратить это безумие, потому что нельзя так, потому что нужно жить мирно и быть одной семьей. Но все восприняли его слова как нотацию, всем было все равно, и Кэтрин заплакала, а Кэти стояла рядом с матерью, сверкая на отца глазами.

Единственный способ привести себя в равновесие – это уехать в Лондон, вернуться к работе, заняться каким-то новым проектом, чтобы похоронить в нем себя заживо. Но «Крошка Доррит» была закончена, и журнал с последней частью уже находился в печати. Так что никаких других проектов, кроме «Домашнего чтения», не оставалось.

Пока Диккенс добирался до редакции, где его ждал Уилки, он судорожно прикидывал, как следует поступить. Зная, что семья Джерролда не имеет никаких частных доходов, Диккенс предложил Уилки несколько раз отыграть «Застывшую пучину», чтобы собрать денег для вдовы Джерролда – ведь она осталась одна с детьми на руках. До этого они отыграли пьесу четыре раза, и весь Лондон всколыхнулся. Разве к ним не обращались люди из самых разных кругов, включая саму королеву, с просьбой повторить постановку?

Итак, четвертого июля в новом просторном помещении под названием «Королевская галерея изображений» была показана пьеса «Застывшая пучина» специально для Ее Величества королевы Виктории. Присутствовали также принц Альберт с семьей, король Бельгии Леопольд I, прусский принц Фридрих-Вильгельм со своей невестой принцессой Викторией и даже сам Ханс Кристиан Андерсен. В течение последующих нескольких недель было дано еще три спектакля. Диккенс снова превращался в Уордора, потрясая зрителей своей игрой.

– Если бы этот человек посвятил себя актерской профессии, – воскликнул Теккерей, обсуждая Диккенса в фойе после спектакля, – он мог бы зарабатывать по двадцать тысяч фунтов в год!

Но, несмотря на оглушительный успех и дороговизну билетов, средств, собранных для вдовы Джерролда, было все еще недостаточно. Диккенс, окрыленный актерской славой и тем, что снова перевоплотился в Уордора, решил дать еще несколько спектаклей, но в помещении побольше, чтобы сразу добрать нужную сумму. Он остановил свой выбор на Зале свободной торговли в Манчестере, который мог вместить две тысячи человек одновременно.

Размер зала решал проблему, но появлялась загвоздка другого свойства. Диккенс прекрасно понимал, что у его непрофессиональных актрис не поставлены голоса и они не прозвучат в помещении с такой акустикой. Весь драматизм будет утерян. Его дочери и служанки могли быть очаровательными на сцене в небольшой аудитории, в домашней обстановке, и некоторые недочеты в игре были вполне простительны и даже милы. Но в театре больших размеров их игра будет выглядеть посредственной или даже смехотворной. Так что нужно искать профессиональных актрис.

Служебный вход театра «Хеймаркет» находился в переулке, и Диккенс с трудом отыскал его. Стояло жаркое летнее утро, и в воздухе витал кисло-сладкий запах, намешанный из бог знает чего. Чтобы не наступить на ракушки устриц в точках птичьего помета, мыском ботинка Диккенс скинул их со ступеньки, потом со второй и с третьей. Грязный мальчуган в рваной жилетке проехал мимо верхом на свинье, лепеча что-то на невнятном языке, возможно, на гэльском наречии. «Всадника» сопровождала целая ватага таких же чумазых полуголых сорванцов. Из слухового окошка над дверью вылетел скворец, и вдогонку ему послышался щебет голодных птенцов. Открыв дверь, Диккенс очутился в совершенно темном вестибюле. Он шел, ориентируясь на отдаленные звуки музыки и ритмичный топот ног. Это был мир, который он любил больше всего на свете – только здесь душа могла быть одновременно обузданна и свободна в своих движениях, и только здесь, скрываясь под маской, вымысел был способен вещать истину.

Немного заплутав, Диккенс наконец попал в закулисье, с его нагромождением консолей, декораций, барабанных валов с намотанными на них веревками. Казалось, что только здесь, где газовый свет перемешался с дневным, а длинные тени с короткими, законы природы и вселенной не играли никакой роли. На полу сидела молодая светловолосая девушка и тихо плакала, и на ее лице играли полосатые тени.