Взяв в руки карандаш, Диккенс перечеркнул эскиз.

Диккенс продолжал работу над пьесой еще два месяца, переписывая реплики, добавляя новые монологи, перекраивая текст. Сюжет расползался, как отколовшиеся от общего массива льдины и плавающие сами по себе, пока наконец не застыл, приняв окончательную форму. Параллельно Диккенс создавал визуальный мир «Застывшей пучины» – занимался декорациями, костюмами, подбором актеров и реквизита. Он проделал такой огромный труд, что, когда дело дошло до печатания программок, Уилки, чье имя красовалось в качестве автора пьесы, посчитал необходимым добавить на лицевой странице: «Под руководством Чарльза Диккенса».

Потому что он был и режиссером, и плотником, и установщиком декораций, и специалистом по свету, реквизиту, и суфлером, и дирижером. Он заказал одежду, такую же как у полярных исследователей, а еще нанял мальчишек и научил их кидать сверху на сцену бумажный снег. Он отверг идею с гамаками, заменив их на топчаны, чтобы все было как можно более правдоподобно. Свои ночные прогулки он все больше посвящал обдумыванию пьесы, нежели «Крошке Доррит». Он входил в роль и выкрикивал реплики Уордора, вышагивая новые строчки, вгрызаясь все дальше и дальше в ноздреватый лед, который нарастал вокруг его собственной души.

И наконец, его беспокоил один нюанс. Почему Уордор оказался способен на самопожертвование? Что-то не состыковывалось в их с Уилки тексте. Чего-то не хватает, какого-то объяснения – почему плохой человек вдруг совершает такой благородный поступок. Но однажды, в одну из таких долгих ночных прогулок, Диккенс вдруг понял, что Ричард Уордор вовсе не был дурным человеком. Он – хороший человек, который может спастись. Спастись каким образом? Любовью! Недостаток любви превратил его сердце в лед, а любовь растопила этот лед, любовь такой силы, что он готов положить свою жизнь ради другого!

– Молодую, любящую, кроткую! – вскричал он, обращая свое лицо к улицам Кларкенуэлла[23], и это был не его голос, а голос Уордора. – Ее лицо стоит у меня перед глазами, и не могу я больше думать ни о чем другом. И я буду бродить, бродить и бродить по миру, и мне не будет покоя, не будет покоя мне, бездомному, пока я не найду ее!

Тут Диккенс остановил свой шаг, смущенный, потерянный. Но кто же эта женщина? Ее не существует. Это всего лишь вымысел.

В канун нового 1857 года, когда остались позади долгие двухмесячные репетиции, в переоборудованную под театр классную комнату в Тэвисток-хаус набилось человек сто гостей. Среди них были члены парламента, министры и несколько журналистов. Все пришли смотреть пьесу «Застывшая пучина» в исполнении Диккенса, его друзей и членов семьи. Актерский состав был все тот же – отсутствовал лишь Дуглас Джерролд, который все еще неважно себя чувствовал. Играли, конечно же, дети писателя, Уилки, Фредди Эванс[24], Огастес Эгг[25], Джон Форстер, сестра Кэтрин – Джорджина Хогарт, его шотландская фея и ангел-хранитель, няня его детей и «доморуководительница». Она играла эскимоску и в нескольких смешных сценках сорвала аплодисменты. Но царил на сцене, конечно же, Диккенс.

Диккенс даже пригласил нескольких театральных критиков, и те, как и все остальные в зале, были поражены мощью его игры, особенно в заключительных сценах, когда главный герой стоит в одних лохмотьях и с ним происходит преображение. Человек, вознамерившийся когда-то убить соперника ради любви к женщине, жертвует собой ради этой любви. Музыкальная тема нарастала и во время сцены смерти достигала своего апогея.

– Он выиграл величайшую из битв, – произнес Уилки устами Фрэнка Олдерслея, когда тот подошел и замер над безжизненным телом его друга. – Он сумел одолеть самого себя.

Странное дело, но, произнеся эти слова под занавес, после которых зал разразился восторженными аплодисментами, Уилки едва сдерживал ироничную улыбку.

Вскоре он убедился, что успех глух к голосу иронии. Актерский талант Диккенса расхваливали на все лады «Таймс» и «Иллюстрированные лондонские новости». А журнал «Атенеум» пошел еще дальше, объявив Диккенса «первооткрывателем новой эры актерского мастерства».

Сокрушенно покачав головой, миссис Тернан закрыла «Атенеум» и положила его рядом с собой на сиденье. «Это надо же – первооткрыватель новой эры!» Ее попутчик по купе, молодой человек, сидящий напротив, украдкой бросил на нее взгляд. Эта незнакомая дама одета в траур, тогда почему она смеется? На повороте раздался свисток паровоза, состав резко сбавил скорость, отчего пассажиров – ведь это был вагон третьего класса – начало мотать в разные стороны. Наконец поезд выровнял ход, и все вернулись в прежнее положение. Миссис Тернан взяла себя в руки и извинилась перед юношей.

– Простите, у меня умерла сестра, – сказала она. – Мы похоронили ее сегодня утром в Солфорде.

Другая бы расплакалась на ее месте, но только не миссис Тернан. Слезы она проливала в другом месте – на сцене. Слезы были ее трудной работой, направленной на то, чтобы выдавить ответную слезу у зрителей. Такова жизнь. Превратности судьбы приучили миссис Тернан смеяться над реальностью, которая пыталась ее сломить. «Не дождетесь», – повторяла она себе. И хотя она была женщиной мыслящей, иногда она старалась ни о чем не думать, повторяя одну и ту же мантру: никогда не сдавайся, никогда не жалуйся, никогда не пасуй перед неудачей.

Она сложила руки на коленях, чтобы юноша не увидел чертовы дыры на ее перчатках, и мысленно отругала себя, что не оделась теплее, потому что в вагоне не топили. Миссис Тернан выглянула в затуманенное окно, словно ожидая увидеть там скованный льдом пейзаж. Поезд вез ее на север Англии.

Нет, тональность очерка просто изумляла, и если бы не данное ей обещание вести себя прилично, она бы снова расхохоталась. Джентльмен и его дети разыгрывают пьесу на фоне бумажного домика! Хорошо, допустим это такой вид гипноза – что угодно, но только не театр. Уж кто-кто, а миссис Тернан знала, что такое театр. Она исходила его подмостки – сырые, прогнившие, скрипучие, занозистые – начиная с трехлетнего возраста. И хотя она страстно верила в театр Шекспира и Мольера, театр не ответил ей взаимностью. И вот, пожалуйста: ей уже пятьдесят, а она одна, без мужа, с тремя дочерьми. Снимает крошечный домик на окраине Лондона. Заработки мизерные, и, само собой разумеется, шансов на успех становится все меньше.

Не о такой жизни мечтала она, когда, будучи совсем юной, собиралась стать второй Сарой Сиддонс. В Бостоне она зарабатывала даже больше, чем сама Фанни Кембл, играя в паре с Чарльзом Кином, и ее мастерство восхваляли как в Старом, так и в Новом Свете. А как восхищались ее красотой! Потом она вышла за молодого ирландца с блестящим будущим. Но в результате он умер в Вифлеемской королевской психиатрической больнице, а она начала увядать. Хороших ролей становилось все меньше, хотя она более чем когда-либо нуждалась в них. Она ездила по провинциям, держалась на хлебе, пиве и жестком как подошва дешевом мясе. Скиталась туда-сюда, ночуя в сырых номерах, играла в самых маленьких отдаленных театрах. А однажды, уложив своего мертвого маленького сына в кроватку, три вечера подряд отыгрывала спектакль, возвращаясь домой к его уже холодному тельцу. Просто ей нужно было заработать достаточно денег, чтобы его похоронить.