– Чудненько. Мы тут беззаботно болтаем, пока твоя подружка – большая любительница колотить посуду и лишать окружающих слуха – разносит дом и планирует задушить меня голыми руками.

– Чего-чего?

– Забудь, – вздыхаю я. – Послушай, тебе нельзя здесь находиться.

– А где можно?

– Где-нибудь в другом месте. Где угодно. Шэй обезоруживает меня улыбкой.

– Я мобилен. Можем переместиться на пляж, если хочешь. Поплещемся в море, поглядим на звёзды. Между прочим, у нас уговор: ты рассказываешь историю своей жизни, я играю тебе на гитаре.

– Уговора не было!

– Был, – настаивает Шэй. – Уговор между друзьями.

Я прикусываю губу. Правила есть правила: Шэй для меня – запретная территория. Все журналы для подростков единодушны в этом вопросе. Только вот помнить об этих жёстких правилах нелегко, особенно после обвинений, которые Ханни бросила в лицо нам с папой. Она злая и мстительная и очень хочет, чтобы мы покинули Танглвуд.

Даже после приятного времяпрепровождения в компании папы, Шарлотты, близнецов и Коко слова Ханни всё еще больно жалят сердце. Я не сумею угодить ей, как бы ни старалась… Неожиданно я понимаю, что стараться мне порядком надоело. Если мы с Шэем будем друзьями, просто друзьями, что в этом плохого?

– Уломал, – еле слышно произношу я, и в глазах Шэя загорается радость.

– Отлично! Черри, я хочу дружить с тобой. Ты мне нравишься, правда. Ты… меня слушаешь.

– Так о чём ты хотел поговорить? – спрашиваю я.

Шэй вздыхает.

– Новости невесёлые. Отец меня ненавидит, подружка превращается в законченную психопатку, а я должен всё это впитывать и делать вид, что прекрасно себя чувствую. Никому и в голову не приходит, что мне тоже может быть тяжело. То есть никому, кроме тебя, хотя даже ты не можешь определиться со своим отношением.

– Шэй, ты мне тоже нравишься, – признаюсь я. – Только всё… непросто.

– Мне ли не знать, – фыркает он. – И всё равно ты не такая, как другие. С тобой интересно.

– Вовсе и не интересно, – возражаю я.

– Очень даже интересно.

Моё сердце начинает трепыхаться в груди как птичка, в то время как разум велит бежать без оглядки. Я хочу быть интересной. Возможно, для кого-то это скучнее, чем яркие внешние данные, сексуальная привлекательность или что там Шэй находит в Ханни, но только не для меня. Я всегда стремилась вызывать у людей интерес, однако до сих пор они меня почти не замечали.

– Ладно. Это длинная история и закончится она, судя по всему, плохо. – Шэй испускает вздох и прислоняется спиной к двери кибитки. – У меня всё так паршиво… Расскажи лучше про Сакуру. Пожалуйста.

Я сажусь на толстое бревно, Фред пристраивается у моих ног. Шэй прав: порой фантазии бывают лучше, чем реальность. И, конечно, гораздо увлекательнее, особенно в моём случае. Набрав в грудь побольше воздуха, я рассказываю Шэю историю про кимоно и веер.

– В городе Киото отмечали необычный праздник, месяцев за пять-шесть до того, как Сакура увидела в парке цветы, облетевшие с вишнёвых деревьев. В этот день родители, чьим детям исполнялось три, пять или семь лет, брали их с собой в храм, чтобы поблагодарить богов за здоровье и помолиться за благополучие в будущем. Сакуре было три годика, поэтому папа и мама взяли для неё напрокат маленькое шёлковое кимоно, а волосы украсили заколкой с цветком вишни…

Шэй улыбается в темноте.

– Папа Сакуры надел чёрное кимоно, мама – кимоно из тяжёлого оранжево-розового шёлка с тёмно-оранжевой подкладкой, расшитое золотом и расписанное цветами вишни и летящими птицами. В храме Сакуре позволили ударить в колокол и трижды хлопнуть в ладоши, чтобы призвать богов. Мама записала свою молитву на специальной деревянной дощечке – так полагалось делать, чтобы боги узнали о её просьбе. Дома Сакуре подарили бумажный зонтик, разрисованный цветами вишни. Сакуре очень понравился праздник, и она знала, что навсегда запомнит этот день.

– Ничего себе, – присвистывает Шэй. – Не представляю тебя в трёхлетнем возрасте, к тому же на другом континенте.

– Т-с-с, – шикаю я, – история ещё не закончилась. Так вот, однажды Сакура увидела, как облетают цветы с вишнёвых деревьев, а потом проснулась и обнаружила, что мамы нет. Это произошло примерно через год после того праздника. Сакура не понимала, в чём причина, скучала по маме, часто спрашивала, куда и почему та девалась и когда вернётся домой.

Папа Сакуры грустил и отмалчивался. Он не отвечал на вопросы дочери, а лишь брал на руки и крепко обнимал. Иногда Сакура чувствовала, как его мокрые от слёз ресницы касаются её щеки. Она знала, что папа тоскует по Кико так же сильно, как и она…

Я умолкаю. Шэй встаёт со ступенек кибитки, подходит к бревну и садится рядом со мной. Я шарахаюсь в сторону, однако Шэй обнимает меня, и я «плыву». Всё, чего мне хочется, – это придвинуться поближе и склонить голову ему на плечо.

Разумеется, ничего такого я не делаю. Фред, лучший в мире сторожевой пёс, приходит мне на выручку: вклинивается между нами и укладывает мохнатую голову мне на колено.

– Эй, эй, Фред, – шутливо восклицаю я, поглаживая спутанную шерсть. Я вновь отстраняюсь от Шэя, и на этот раз он не пытается меня удержать, а берёт в руки гитару и проводит по струнам. Звучат печальные аккорды.

– Несколько месяцев спустя, – продолжаю я, – папа вручил Сакуре свёрток в шуршащей бумаге. Развернув его, она увидела оранжево-розовое кимоно, в котором мама была на празднике. Сакура потрогала тяжёлый шёлк, провела пальцами по нарисованным птицам и цветам вишни, затем прижалась лицом к материи, вдохнула мягкий аромат жасмина и пудры – родной мамин запах, и заплакала – впервые с того дня, как исчезла Кико.

Шэй вздыхает и кладёт гитару на траву.

– Охо-хо, – шёпотом произносит он, – значит, это то самое кимоно, которое Ханни выбросила в окно?

– Шарлотта выстирала его, – слабым голосом отвечаю я. – Хотела освежить. Теперь оно пахнет стиральным порошком, а мамин запах пропал. У меня ничего не осталось от мамы.

В темноте Шэй стискивает мою ладонь.

– Готов поспорить, осталось, – шепчет он. – Она живёт в тебе.

Шэй встаёт, нагибает ветку вишни и срывает пригоршню ягод, потом склоняется ко мне и вешает на каждое ухо по большой вишнёвой «серёжке». Несмотря на тёплую погоду, меня пробирает дрожь.

Шэй закидывает синюю гитару за спину и уходит прочь, оставив меня с бешено бьющимся сердцем и мечтами, которые не имеют никакого отношения к дружбе. Совсем никакого.

Я просыпаюсь в клубке простыней. Под боком у меня дрыхнет Фред, сквозь щель в занавеске пробивается солнечный свет. Я вспоминаю вчерашний вечер, и чувство вины сковывает моё горло точно ангина.

Зачем я опять разрешила Шэю болтаться возле кибитки? Я ведь поклялась прекратить общение с ним и почти сразу нарушила своё слово. Рядом с Шэем моя решимость моментально улетучивается.