Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Теперь-то уж точно — убью».
Симонетта — нежность Тосканы [1]
Девушка встала со своего места и приподнялась на цыпочки, чтобы достать сверху, из кармана дорожной сумки, упаковку бумажных салфеток. Коротенькие джинсовые шорты обтягивали ее так туго, только что не лопались на круглой попке. Затем снова уселась и зарыдала вновь. Совершенно бесшумно, только плечи вздрагивали, и сползшая от этого бретелька ее майки открыла ослепительно белую полоску незагоревшей кожи. А волосы у нее были с рыжеватым отливом…
Мы неслись со скоростью почти триста километров в час, вещи на полках едва заметно покачивались, небо сломя голову разбегалось в разные стороны.
«Н-да, все-таки постарел… — подумал я. — Раньше бы я на слезы даже и внимания не обратил, а только на… Вот он — пятый десяток, как ни крути…»
И, не медля ни секунды, я поднялся, сделал несколько шагов и оказался сидящим двумя рядами впереди — рядом с ней. Вернее — напротив.
Она подняла свое опухшее, зареванное лицо, и я пропал.
Дело в том… Понимаете, я ее уже видел. Раньше. И не раз, не два, а… Ну вот знал я ее, и очень хорошо. Очень хорошо знал.
Так мы и сидели, я — онемев от удивления, она — обиженно скривив надутые губки. Подумаешь, немолодой, явно потертый жизнью итальянский чико мешает хорошенькой и совершенно незнакомой девушке предаваться ее нехитрому горю. Ах, какая бестактность…
— Держите… — я вытаскиваю из кармана и протягиваю ей носовой платок.
— Спасибо, — она кивает на салфетки. — У меня…
— От бумажных салфеток бывают раздражения на коже. Особенно на такой, как ваша. Он шелковый, ну, держите. И не беспокойтесь, абсолютно чистый.
Сколько ей лет? Двадцать? Двадцать два, двадцать три? В двадцать три умерла Мия…
Мия, Мия…
…Я разглядываю ее откровенно, в упор.
Покатые плечи, маленькие узкие ладони, ступни совершенно непринужденно, по-балетному, носками наружу. И тоже — маленькие. А еще — золотистые брови, матовые скулы, губы чуть приоткрыты и вот-вот выдохнут — «Да…»
В общем, почти все, о чем можно мечтать.
— Вы смо́трите — наоборот…
— Наоборот? Это как?
— Как вам объяснить… Некоторые великие мастера умели так изобразить на полотне взгляд — с какой стороны ни посмотришь, глаза с портрета всегда направлены прямо на тебя. Всегда. Неотрывно. А вы смотрите в глаза, а взгляд поймать невозможно. Наоборот…
— Никогда о таком не думала…
— Хм… Верю. Я вспомнил об этом потому, что однажды уже видел подобное — прекрасное юное женское лицо и взгляд, который неуловим. Всем — и никому. И лучше не пытаться его поймать.
— Почему?
— Потому что потом уже не вырваться. Не отпустит. А может, сам не захочешь…
— Вы говорите странно… Кто она? Как ее зовут?
— Ее? Ее звали… Нет, сначала… А как зовут — вас? Тебя?
— Сима… То есть Симона…
— Пожалуй… Я буду звать тебя — Симонетта.
— А почему — пожалуй?
— Потому, что это имя тебе подходит, а ты — ему. И это хорошо. Вообще все хорошо, ведь мы встретились. Откуда ты знаешь итальянский?
— Это моя специальность — европейские языки. Английский, французский, итальянский…
— И почему ты плачешь? Впрочем, это не важно. Просто не плачь, и все. Оно того не стоит, и он — тоже.
— Откуда вы знаете?
— Говори мне «ты». Мое имя Сандро. Пожалуйста, всегда говори мне «ты».
— Сандро…
— Тебе идут слезы, но все-таки вытри их, а…
— Но у меня… неприятности. Вам легко говорить…
— Тебе. Тебе легко…
Она послушно кивает.
— Тебе легко говорить.
Послушная… Послушная девочка, послушная дочь, послушная любовница… Та, что еще не проснулась. Та, чей взгляд невозможно поймать.
Симонетта…
Размазывая слезы по щекам и забавно растягивая гласные — что-то славянское в ее лице и этом милом акценте — она долго и путано рассказывает мне свою историю. После окончания университета поехала с другом в Италию, сначала, конечно же, Венеция, а там бурная ссора с Ромео, разрыв, вот уеду — ему