– Старостин Андрей, выходи!

Я удивленно на него посмотрел и ответил:

– Старостин, но не Андрей.

Парень растерялся. Наверное, с его стороны это был явный прокол – до определенной поры мне не полагалось знать о судьбе братьев.

Я понял, что Андрей где-то рядом.

Его и Петра арестовали в ту же ночь, что и меня. Чуть позже взяли мужей наших сестер – Петра Попова и Павла Тикстона, близких друзей нашей семьи – спартаковцев Евгения Архангельского и Станислава Леуту. А вскоре один из конвоиров, нарушая все инструкции, шепнул мне: «Александра привезли». Брат в чине майора служил в действующей армии, и, видимо, на его доставку и прочие формальности ушло какое-то время. С этого момента все участники мифического «дела Старостиных» оказались в сборе.

Меня вели бесконечными мрачными коридорами внутренней тюрьмы Лубянки. К утру я очутился в одиночке, которая теперь должна была осуществлять гарантированное мне Конституцией право на жилище.

Осмотревшись, с трудом различил на стене камеры нацарапанную неровным почерком фразу. Впоследствии я встречал ее во многих тюрьмах и пересылках. Ее стирали, закрашивали, уничтожали, но она вновь и вновь возникала. Фраза-крик, фраза-пароль, фраза-надежда, состоявшая из четырех слов: «Федот, не верь следователю».

Это была одна из неписаных заповедей того мира, в котором мне предстояло просуществовать ближайшие 12 лет. Но годы «стажировки» были впереди. До 40 лет я знал другие заповеди и законы – спортивные, во всем их многообразии, красоте и противоречии. А в «университете сталинского права» выглядел наивным новичком, студентом-несмышленышем.

Тянулись дни, а меня никуда не вызывали. Иногда казалось, что обо мне просто забыли. Или, успокаивал я себя, наоборот, вспомнили и вот сейчас там, наверху, разбираются, и скоро мое заточение кончится.

На самом деле все обстояло гораздо проще: шла обычная многократно испытанная в этих стенах психологическая обработка – меня пытались сломать неизвестностью.

Человеку свойственно стремление к определенности. Гнетущее камерное одиночество необычайно изматывает, через неделю-другую начинают сдавать нервы. Я стал с нетерпением ждать, когда же наконец вызовут, когда что-то прояснится, когда узнаю главное – за что?

Должен сказать, что доставка «адресата» на допрос обставлялась на редкость мрачным церемониалом.

Вас сопровождают два человекоподобных субъекта. Конвой идет и мерно постукивает ключами о пряжку ремня, предупреждая таким образом о своем приближении. Если вдруг в ответ раздается аналогичный звук – немедленно ставят лицом к стене, чтобы не дать увидеть, кто и в каком виде возвращается с допроса. (Почти за два года пребывания на Лубянке я лишь считаное число раз наталкивался на «коллег»-арестантов, но разглядеть никого не удавалось.)

Поначалу все это производило на меня гнетущее впечатление. Но постепенно я научился использовать мрачный ритуал с пользой для себя. Его однообразность помогала собраться с мыслями перед допросом, взять себя в руки, как говорят в футболе, настроиться на игру.

Еще больше меня поразило то, как четко здесь был поставлен «учет». Когда приводили на допрос, конвоир отдавал следователю пропуск-сопроводительную на заключенного. Тот расписывался и ставил время. Когда нужно было отправить допрашиваемого обратно в камеру, он поднимал трубку телефона и называл номер своего кабинета: «Это 595-й, зайдите». Появлялся конвоир, второй ждал в коридоре. В той же бумажке ставилось время, когда заканчивался допрос. Внизу надзиратель регистрировал час возвращения в камеру и расписывался в получении ее обитателя.

Я до сих пор не могу понять, зачем велась вся эта командировочная бухгалтерия «прибыл – убыл». Скорее всего, в том заключался парадокс тотального произвола: само ведомство поминутно фиксировало творящееся в нем беззаконие.

Однако пора вернуться к моменту, когда я первый раз переступил порог кабинета следователя.

Передо мной сидел рыжеватый, высокого роста человек лет тридцати пяти, в военной форме, в накинутой на плечи шинели. Его бледное с длинным носом и бесцветными глазами лицо не вызвало у меня никакой симпатии.

– Старостин Николай Петрович?

– Да.

– Вы знаете, почему здесь находитесь?

– Не знаю.

– Но вы думали об этом?

– Думал.

– И что же вы надумали?

– Не могу уяснить себе причину ареста. Считаю, это какое-то недоразумение.

– Разве вы не знаете, что сюда по недоразумению никто не попадает?

– Но ведь бывают же исключения?

– Вы путаете: для врагов народа бывает не исключение, а исключительная мера.

На столь «оптимистичной» ноте закончилось первое короткое знакомство с капитаном Рассыпнинским, которому было поручено вести наше дело. Объявили воздушную тревогу. По инструкции все работники обязаны были спускаться в бомбоубежище. Инструкция – не закон, а потому здесь она соблюдалась неукоснительно. Мой первый допрос оказался и самым коротким.

Убирая в сейф какие-то бумаги, Рассыпнинский, торопясь, бросил:

– Советую вам к следующему разу вспомнить то, что нас интересует.

Я ответил, что вряд ли у меня что-то получится.

– Ничего, ничего, получится, если жить захотите, – закончил он с ухмылкой и вызвал конвой.

Несколько следующих допросов проходили в том же духе. Рассыпнинский сидел, листал толстую папку бумаг, создавалось впечатление, будто он читал какие-то материалы обо мне. Затем следовал вопрос:

– Ну, вы надумали?

– А что я должен надумать?

– Если вы человек по-настоящему советский, то вы должны осознать, в чем ваша вина, и все сами рассказать. Это ваш долг.

Объяснять ему, что у нас разное представление о долге, у меня не было никакого желания.

Подобная игра в кошки-мышки продолжалась месяца два. Она не была такой бессмысленной, как могло показаться на первый взгляд. Как я потом понял, следствие «работало» и с остальными участниками нашего дела и ждало, кто первый не выдержит и даст показания, которые можно будет использовать против остальных.

Я готовил себя к худшему.

Наши взаимные антипатии с Рассыпнинским переросли в плохо скрываемую враждебность. Теперь мы уже ежедневно часами сидели молча друг против друга.

Наконец в одну из ночей привычный ритуал был нарушен: меня повели на допрос по другому маршруту. Вошли в большой светлый кабинет; окна плотно зашторены тяжелыми гардинами, зеленая лампа на огромном столе. За столом сидел вполне, как мне показалось, добродушного вида человек. Представился:

– Начальник следственного отдела полковник Есаулов.

– Заключенный Ста…

Останавливающий жест рукой: мол, знаю, знаю, не надо тюремных формальностей. Никаких грозных взглядов, свирепости, криков. Спокойная, размеренная речь: