Она отступила назад, когда ее муж, вернувшись в комнату, поставил на стол старую зеленую коробку из-под обуви. Сняв крышку, он аккуратно отвернул материю, и на свет показались два покрытых блестящей золотой краской пластмассовых трофея. Это были две колонны из искусственного мрамора, стоящие на деревянных постаментах. На верхушке одной стоял футболист, занесший ногу для удара. На табличке, закрепленной на основании, было написано: «15-му игроку 2000 г.». Вторая была такой же, но с другой надписью: «Золотая бутса – Лучшему игроку 2000 г.».

– Ой, папа! – Джессика погладила пальцами драгоценные призы.

– Спорим, Дэнни хотел бы, чтобы они оказались у Мэтта, даже если он болельщик «Куинз Парк Рейнджерс». – Он робко улыбнулся.

– Не знаю, что сказать. – Джессика, ошеломленная его жестом, говорила правду. – Он будет дорожить ими, папа, я уверена в этом.

Роджер, которому сдавило горло, кивнул.

Она засомневалась, уместно ли будет сообщить им новость сейчас, когда комната наполнена воспоминаниями о Дэнни.

– Я в туалет. – Пригнувшись и войдя в маленькую уборную под лестницей, она посмотрела на угловую полочку, сплошь заставленную детскими фотографиями ее самой и брата.

Одна, особенно притягивавшая ее взгляд, вызвала у нее улыбку. Ей тогда было лет пять, и она дулась, сидя на ступеньке в балетной пачке, уперев подбородок в кулаки и поставив локти на колени. Была еще одна, на которой она задувала свечи на торте, который был в два раза больше ее. Ей было шесть лет, она ничего не помнила о том времени, когда ей исполнилось семь. Взяв в руки фотографию, она внимательно рассматривала каждую деталь, посмеиваясь над своими кудрявыми волосами, стянутыми широким бархатным ободком, и над не укрывшимися от зоркого ока капельками дождя, падающими на сливочный крем. Было трудно задувать свечи без единого переднего зуба. Прищурившись, она внимательно разглядывала на фотографии мальчиков и девочек, стоявших рядом с ней, ее одноклассников по начальной школе. Единственным именем, которое она могла ясно вспомнить, было имя Полли.

Джессика посмотрела на маму, которая держала в руках испеченный ею торт, слегка наклонив его. На фотографии она была молодой женщиной с чуть склоненной набок головой, молодой женщиной с мягкими, ниспадающими волосами, она выглядела счастливой, довольной собой, не имея никакого представления о том страдании, которое ожидает ее в будущем. Теперь она была опустошенной, разбитой и ссутулившейся от горя. На снимке она была одета в ярко-синюю майку, на ее запястье болтались розовые браслеты. Джессика почувствовала, что ее охватывает паника. Она будет мамой, мамой, которой придется печь торты, устраивать праздники на дни рождения, писать благодарственные письма и выключать свет, предварительно убедившись, что под кроватью не прячутся чудовища. Джессика устояла под волной ответственности, чуть было не захлестнувшей ее. Пожалуйста, дай мне силы. Помоги мне все понять.

Прижав фотографию к груди, Джессика вышла в коридор. Родители сидели тихо, пристально и как будто с сожалением глядя на коробку из-под обуви.

– Мне нужно вернуться к Мэтту, я сказала ему, что не задержусь. – В руках она держала фотографию, которую потом положила на стол.

– О, конечно, любимая, но ты не выпила чай! – сконфузилась Корал, беспокоясь о том, что она чем-то обидела дочь.

– Я правда на хочу чая, мама. – Она глубоко вздохнула. – Мэттью будет очень тронут твоим подарком, папа. Спасибо тебе. Я думаю, Дэнни это понравилось бы, верно? Иногда я представляю, как они болтают между собой, но это сложно, потому что Дэнни остается в моей памяти мальчишкой. Он никогда не повзрослеет, правда? Не могу представить, как он в свои двадцать лет пьет пиво вместе с Мэттом, поэтому я воображаю, что он по-прежнему юный, и Мэтт разговаривает с ним, как с мальчишкой. – Она сглотнула, понимая, что бормочет что-то невнятное, ее одолевали эмоции. – Вам больше всего не хватает его, когда наступает какой-то важный момент, разве не так? И сегодня – важный момент, потому что я беременна. – Мама, широко раскрыв рот, прикрыла его ладонью. – И, конечно, отец ребенка – Мэттью, а не Хуан, мой воображаемый любовник-испанец. Ох, а еще я сделала татуировку на ягодице, и Полли тоже. – Произнеся эти слова, она разрыдалась.

24 сентября 2013 г.

Я не поняла, что это был очередной день, когда меня навещали мои родители. Они приходили раз в месяц, и время между их визитами текло все быстрее и быстрее. Слишком быстро, на мой вкус. То, что я говорю, ужасно, но это правда. Я чувствую себя виноватой, когда люди мне сочувствуют, что их нередко удивляет. Я не заслуживаю сочувствия и решительно не хочу его. Они говорят, что все на самом деле случилось не по моей вине, что я больна, но я не могу согласиться с этим. Попытка примириться с этим только отяжеляет мою вину.

Пройдя по коридору, я вошла в комнатку, носящую название «семейная комната». Я ненавидела это название. Для меня семейная комната – это то, что ты любишь, где ты можешь посидеть с теми, кого любишь, там, где смех эхом отражается от стен, а на подоконнике выстроены в ряд бесценные фотографии. Комната наподобие той, которой всегда была наша гостиная на Хиллкрест-роуд, до плинтусов пропахшая мясным соусом, с крохотной выбоиной рядом с камином оттого, что мама уронила тяжелое блюдо в день Светлого Христова Воскресения. Комната, полная всяческих историй. Эта же комната совсем не похожа на нее. Она – аскетичная, холодная, с выкрашенными в бежевый цвет стенами. На настиле, уместном разве что на каком-нибудь производстве, стоят стулья с металлическим каркасом. Стекла матовые, а укрепленные на окнах снаружи решетки отбрасывают длинные тени на противоположную стену.

Просунув голову в дверь, я увидела маму и папу, сидящих бок о бок, сдвинув стулья, и тесно прижимающихся друг к другу. Их руки лежали на покрытом ламинатом столе. Папа выглядел постаревшим – он всегда выглядит старше своего возраста, – а мама… мама была похожа на привидение, хрупкая, бледная и почти такая же, какой она была сразу после смерти Дэнни. Она вновь горевала, и на этот раз из-за меня, волна вины чуть было не захлестнула меня.

Всем было нелегко начать разговор. То, что мы не виделись целый месяц, не имело значения – обычные темы для разговора были закрыты для нас. Они не могли комментировать то, как я выгляжу, потому что я никак не выглядела, не было нужды спрашивать, как они поживают, все было ясно по их лицам. Упоминания о жизни по ту сторону этих стен были слишком болезненны для каждого из нас, никому не хотелось вспоминать о том, что я здесь как в западне. О погоде тоже было говорить бесполезно они не желали говорить о внезапно наступившей хорошей погоде, когда я довольствовалась тем, что проводила на свежем воздухе жалкие сорок минут в день, не пропуская ни одного дня, неважно, шел ли дождь или светило солнце. Отец оставил работу, а мама, переполненная печалью и сожалением, целыми днями лежала на диване. Прошедший месяц внес разнообразие в их жизнь, но никто из нас не говорил об этом. Я знаю, что они только что вернулись из двухнедельного отпуска. Я представляю, как они сидят в самолете, скрестив пальцы, сжавшись в комок от чувства вины и предвкушения поездки за границу. Меня одолевает искушение засыпать их вопросами. Но я молчу, зная, что их ответы разбередят меня и истощат ту малую толику рассудка, которая сохранилась в моей голове. Я не способна выдержать того, что они могли бы мне рассказать. Лучше притворяться. Лучше для всех нас. Поэтому они натянуто улыбаются и кивают, когда я сажусь рядом. Мама избегает смотреть мне в глаза, а папа открывает рот, словно хочет что-то сказать, но потом закрывает, как будто буквально не находит слов.