Шрифт:
Интервал:
Закладка:
К тому времени Маркову уже было за сорок. Большую часть своей взрослой жизни он провел в Соболином, приобрел там хороших друзей, нажил кое-какое имущество. Для Маркова и его соседей лес означал уверенность в завтрашнем дне, какой нигде в России больше не добьешься, вот почему он и еще около двухсот пятидесяти человек решили остаться. За последующие пятнадцать лет поселок одичал, оказался полностью отрезан от мира и предоставлен сам себе. В этом отношении Соболиный является предвестником постиндустриальной эпохи.
К 1997 году Соболиный, просуществовав всего лишь четверть века, буквально превратился в руины. И хотя в нем еще жили люди, поселок производил впечатление города-призрака, который давно уже покинула жизнь. Пожаром были уничтожены поселковый клуб и несколько домов, в том числе и дом Маркова. Семья переехала в другой дом, но практически все их пожитки погибли в огне. Словно почувствовав всеобщее упадническое настроение, кирпичное двухэтажное здание, в котором стоял дизельный генератор, дало трещину. Но генератор, упрямое сердце умирающего поселка, продолжал гудеть под его крышей. Данила Зайцев и еще несколько человек, включая Маркова, дежурили возле него посменно, сидя в стареньком трейлере.
Соболиный запечатлел российскую катастрофу, как и Чернобыль, — с той лишь разницей, что никто за пределами Бикинского района никогда не слышал о нем. На Западе подавляющее большинство посчитало изменения в России положительными, и лишь немногие сумели понять, какой ценой стране обошлась перестройка. В шутку, хотя и невеселую, русские называют эти годы «катастройкой». На Соболином ее последствия сказались особенно жестоко: цивилизация, как зачастую мы ее понимаем, попросту умерла там. Вся тяжесть ситуации отразилась в словах заехавшего в поселок почтальона. Холодным зимним днем 2007 года он проделал долгий путь на служебной машине, раскрашенной в яркие цвета и увенчанной перевернутым американским флагом. Остановившись возле бывшего здания правления в Соболином, он вышел из машины, постучал в замерзшее окно и вернулся обратно, покачав головой: «Нет здесь никакого правления. Анархия!»[29]
Прочувствовать вкус сегодняшней деревенской жизни можно на примере Григория Пешкова. В основном он зарабатывает тем, что возит газовые баллоны, но поскольку жалованье довольно скудное, приходится подрабатывать. В тридцатиградусный мороз он бродит в лесу, проваливаясь по колено в снег, и собирает кедровые шишки. Китайцы, чей ненасытный интерес ко всему природному особенно ощутим именно в этом уголке России, высоко ценят кедровую древесину, а орешки считают изысканным деликатесом. За полкило найденных под снегом шишек Пешков получает 30 рублей (около одного доллара). Если он потратит время и вынет орешки, то сумеет — если повезет! — продать их по 200 рублей за кило. Кто-то подумает сейчас: ковыряться в снегу в поисках шишек больше пристало свиньям или белкам. Что ж, отчасти так и есть. Но, как сказала одна молодая нанайка из окрестной деревни, в Соболином люди не живут — они выживают[30].
И удается это не всегда.
При такой жизни чувство юмора, которое сохранял Марков, было редкостью, и для своих друзей он оставался лучом света и надежды в темном царстве отчаяния. Его шутки с трудом поддаются переводу, поскольку часто вся соль состоит в том, как он их рассказывал, и, для того чтобы их понимать, необходим эффект присутствия. В России без чувства юмора не прожить. Иногда кажется, что здесь невзгоды и неприятности подстерегают человека чаще, чем где-либо еще, и никогда не знаешь, что станет последней каплей. Однажды в Приморье в автобусе во время убийственно долгого рейса один молодой человек по имени Гена вынул из сумки бутылку водки и громко заявил: «Это не водка, это машина времени!» Смех действует аналогичным образом: он не только заставляет время бежать быстрее, но и смягчает многочисленные удары судьбы. Марков даже в самые тяжелые моменты умел не поддаваться отчаянию, превращая очередную поломку или неудачное начинание в повод для шутки. «Уж так он был устроен, — вспоминает его молодой односельчанин Денис Бурухин. — О чем бы ни шла речь, у него всегда была припасена шутка в тему».
С другой стороны, а что еще оставалось? Поставки продуктов и прочих необходимых для жизни товаров почти прекратились, так что глухие деревушки вроде Соболиного едва поддерживали связь с миром. И без того непростая ситуация усугублялась инфляцией, которая к 1993 году достигла 1000 процентов, практически обесценив рубль на валютном рынке. В последующие годы рост инфляции замедлился, но в середине девяностых цены в России выросли на 200–300 процентов. Чуть позднее, в 1997-м, российский рубль рухнул — аналогично тому, как это произошло с немецкой маркой в преддверии Второй мировой войны. Если за десять лет до этого на рубль можно было купить пачку сигарет, пять стаканчиков мороженого или посидеть вдвоем в кафе, то теперь он не стоил даже куска металла, из которого был отлит, равняясь одной сотой американского цента. 1 января 1998 года, через месяц после гибели Маркова, российская валюта подверглась деноминации. И хотя эта радикальная мера помогла стабилизировать валютный курс и вернуть его в приемлемые рамки, она превратила сбережения множества россиян в ничто. Если вспомнить о том, что подобное решение принималось уже в седьмой раз за столетие, начинаешь понимать русский цинизм и веру только в урожай картошки, выращенный своими руками.
Для обитателей Соболиного и Ясеневого эти перемены мало что значили. Например, даже если у вас был пустой газовый баллон, возможности его заправить приходилось ждать несколько дней, но еще больше времени требовалось на то, чтобы найти деньги и расплатиться за заправку. Купюра по-прежнему оставалась составляющей товарно-денежных отношений, но перестала быть их основой. Источником всего необходимого стала тайга, которую Саша Дворник и другие обитатели этих мест называют «тайга-матушка» — кормилица, благодетельница и последнее прибежище.
Иногда русские так же красноречиво величают свою страну. Но Россия-матушка — это не народ и, уж конечно, не правительство; это земля. Глубинная связь русского человека со своей землей превосходит все другие узы, за исключением разве что семейных. Поэтому лес и его обитатели, как животные, так и растения, по-прежнему имеют для русских значение, которое большинство из нас, жителей Запада, утратило несколько поколений назад. Эта связь, или даже зависимость, существует вопреки государственной политике целенаправленного, бессистемного, но пугающего своим размахом уничтожения природы. Где-то с середины мая русские, где бы они ни жили и кем бы ни работали, едут на дачи и возделывают свою землю с любовью и рвением, какими мы на Западе редко можем похвастаться, хотя и кичимся своей сознательностью в вопросах охраны природы. В мае в России наступает пора сажать картошку, и это делают почти все. Это и традиция, и ритуал, и способ пережить бесконечную зиму. Зарплата-то маленькая, да и ту задерживают. Армянское радио не обошло вниманием этот вопрос:
Наши слушатели интересуются: можно ли прожить на одну зарплату?