Я недолго сопротивлялся для приличия, потом с превеликим удовольствием согласился «отдохнуть» у хлебосольной хозяйки. У нее было две комнаты, так что места хватало. Саша разобрала мне постель, а сама ушла в другую комнату, оставив немного приоткрытой дверь, чтобы можно было переговариваться.

Лежа в постели, я как-то бессвязно отвечал на ее вопросы, а сам дрожал, как на вулкане. Разумеется, мне хотелось побыть в объятиях этой славной женщины, но не знал, с чего начать. Был я неопытным в таких делах, ведь тема интимных отношений мужчины и женщины в школе, а затем и в училище, была темой запретной, считалась аморальной. Каждый доходил до всего сам путем проб и ошибок, нередко получая моральные травмы.

Слышу, как в комнате Саши щелкнул выключатель и погас свет. Мы еще продолжали о чем-то говорить, но смысл ее слов до меня совершенно не доходил. В голове вертелось одно — что делать? Как начинать? Все мое существо трепетало, не давая покоя, мысль о предстоящей близости с женщиной будоражила молодое тело и плоть, сердце стучало невыносимо громко, готовое выскочить наружу. А Саша все говорила и говорила. Наконец-то до меня, кретина, дошло, что бесконечные разговоры и приоткрытая дверь — не что иное, как приглашение к любви. Я несмело позвал Сашу к себе, мол, вдвоем будет веселее и теплее. Она ответила: «Нет, лучше вы идите ко мне».

Совсем обалдевший от радости, я поднялся с кровати и, натыкаясь на углы мебели, двинулся на ее тревожный и зовущий голос. В темноте подошел к ее постели — тут меня встретили мягкие, ласковые руки и обняли за шею. Дальше все происходило, как в тумане. Вначале Саша приняла меня за настоящего мужчину и вела себя подобающим образом, потом, разобравшись, поняла, что я еще мальчик, но сказала об этом как-то ласково и трогательно. Я окончательно сник. Лицо мое горело от стыда и беспомощности. Не такого я ожидал от таинства природы. Хорошо, что ночь была длинной, и все стало на свое место. Я упивался своей первой любовью!

Утром Саша провожала меня по-доброму, вела себя так, как будто ничего не случилось, приглашала заходить еще. Но я больше у нее не был: мешала застенчивость. А так хотелось навестить этот гостеприимный дом!

Через два дня, как было предписано, я снова появился в отделе кадров артуправления. Майор-бюрократ объявил, что в данный момент вакантных должностей командиров батареи нет и мне надлежит отправиться в резерв артиллерии, который находится недалеко от Москвы. Документы для направления в резерв я могу получить после обеда. На мои протесты майор не обратил никакого внимания и так же, как и в первый раз, захлопнул дверцу окошка.

Совершенно расстроенный, пошел я в столовую, пообедал, погулял по улицам, чтобы убить время. «Придется идти к полковнику Гамову, если этот мухомор из отдела кадров будет выкидывать новые номера, — думал я с нескрываемым раздражением. — Не зря же предусмотрительный Коробченко назвал мне эту фамилию и по-дружески рекомендовал в случае каких-то неувязок обращаться к Гамову».

Вернувшись в отдел кадров чуть раньше положенного времени, я все же решил узнать, кто же такой этот полковник Гамов? С этим вопросом я обратился к молодому лейтенанту, который, видимо, как и я, добивался назначения. Он охотно объяснил, что Гамов — «артиллерийский Бог», куда захочет, туда и пошлет служить нашего брата. Но он, нами, лейтенантами не занимается: для этого у него хватает подчиненных. Вон, видишь, генералы ждут у него приема. Тоже жаждут должности!

Мой собеседник, в свою очередь, поинтересовался, кто я и откуда, с какого фронта? Пришлось рассказать обо всем, вкратце затронув и свою проблему. Слово за слово, и мы уже беседовали, как давно знакомые люди. Лейтенант, оказывается, находился в том самом резерве, куда хотел отправить меня артиллерийский кадровик. Жизнь там тяжелая: питание скудное, по тыловым нормам, неустроенные бараки, муштра, с офицерами обращаются, как с солдатами-первогодками. Офицеры разными способами стараются выбраться из резерва в любую часть или на фронт. И уж совсем доверительно лейтенант сообщил: «Я ведь уехал из расположения части без уведомления командования, рискуя попасть под трибунал. Вот и ты, если угодишь в резерв, совсем пропадешь!»

Поблагодарив собеседника за информацию, столь для меня важную, я еще больше укрепился в мысли, что надо идти к этому загадочному Гамову, «артиллерийскому Богу», как его здесь называют.

В это время из приемной вылетает начищенный и отутюженный лейтенант. Окинув меня быстрым, оценивающим взглядом, он прошел мимо, потом вдруг остановился, еще раз внимательно посмотрел на меня и с криком: «Старшина!» бросился ко мне в объятия. Я опешил от столь бурного проявления чувств незнакомым человеком, но, присмотревшись к франтоватому лейтенанту, понял, что где-то мы с ним встречались. Разговорились. Оказывается, когда я был на втором курсе и носил старшинские нашивки, он только что стал курсантом. За какую-то провинность я отвалил ему два наряда вне очереди, это запомнилось. Мы поговорили об училище, вспомнили батарею, ребят, разбросанных войной по всем фронтам.

Бравый лейтенант (к сожалению, фамилию его уже запамятовал) служил адъютантом у самого Гамова. В конце беседы я поведал ему о своих бедах и упомянул, что начальник артиллерии 286-й стрелковой дивизии полковник Коробченко до войны служил в Артуправлении и хорошо знает Гамова. Он передает ему привет. Адъютант заверил меня, что все будет в порядке, он это дело уладит и тут же помчался с докладом к своему патрону.

Я чинно уселся на свободное место, генералы стали косо посматривать на меня, дескать, откуда такой гусь выискался, который тоже ждет приема у самого Гамова.

Открылась дверь, и адъютант торжественно произнес: «Лейтенанта Демидова просит зайти полковник Гамов!» Из приемной вхожу в огромную комнату, обставленную старинной мебелью, в глубине которой восседает тучный полковник. Как дисциплинированный офицер, подхожу к столу, по уставу четко докладываю:

— Товарищ полковник, лейтенант Демидов по вашему приказанию прибыл!

Гамов даже немного смутился от такого напористого доклада, затем слегка приподнялся из кожаного кресла и через стол подал мне три пальца огромной ручищи. Я сделал два шага вперед, почтительно, с полупоклоном пожал начальственную руку. Полковник еще раз оглядел меня с головы до ног своими колючими глазами, предложил сесть в кресло, в котором обычно принимал посетителей, пододвинул пачку «Казбека». Я сказал, что не курю. Он одобрительно кивнул головой и чуть даже улыбнулся. Всемогущий «артбог» начал беседу не о деле, которое привело меня в этот кабинет, а с расспросов о моей службе, о боях, в которых я участвовал и, конечно же, о Коробченко.

Рассказывая, я чувствовал себя очень скованно, одним словом, был не в своей тарелке, но когда стал описывать обстановку на участке фронта, оборону, которую держала 286-я стрелковая дивизия, откуда-то появилось красноречие, и меня понесло. Коробченко изобразил волевым, умным и грамотным командиром. Я понимал, что достоинства того или иного высокого начальника определяют не лейтенанты, но, видел, что Гамов смягчился, одобрительно кивает головой, говоря: «Мой ученик!» или «Молодец, Коробченко, далеко пойдет!».