Ничего подобного я не чувствую. Вместо этого в голове крутится: Это не парень, а размазня! Неужели я когда-то хотел быть похожим на него! На этого слабака! На этого щенка!

Шок от того, на какое неистовое, злобное презрение я, оказывается, способен, возвращает меня в настоящее. Что заставило меня так уничижительно судить о брате? О Джонни, который вместе с мамой не отходил от моей больничной койки, который всей душой за меня переживал?

Вряд ли злость и презрение были отзвуком моей многолетней братской преданности ему.

Все говорят, что я изменился. Боюсь, я еще плохо понимаю, насколько.

Доктор Куперман не удивлен, что ко мне возвращается память. На приеме он говорит, что мой мозг в абсолютном порядке. Еще бы, я отлично помню все, что было со мной после выхода из комы. С другой стороны, трудно было бы забыть, как Шошанна размазывала мне по голове замороженный йогурт. Или как я сам приложил Джоуи об стенку: злоба, ярость и молниеносный удар. Неприятно это признавать, но я тогда испытал удовольствие. Удовольствие от того, что я добился своего, и добился силой.

В памяти всплывает, как Эрон сказал мне: «Незачем было на него бросаться». И как Шошанна назвала меня тупым громилой. Их слова до сих пор не дают мне покоя. Я не жалею, что не дал Джоуи и дальше издеваться над Бренданом, но, наверно, это можно было сделать не только силой. А я даже не попытался ничего ему сказать – сразу схватил за грудки и поступил с ним так же, как он сам поступал с Бренданом.

Я тогда сразу решил, что так, наверно, повел бы себя тот, прежний Чейз. Теперь я начинаю подозревать, что он сидит где-то внутри меня и вместе с обрывками воспоминаний мало-помалу проступает наружу.

Как ни странно мне было лишиться прошлого, еще страннее замечать, что чем больше ко мне возвращается воспоминаний, тем меньше я узнаю себя.

Доктор Куперман сначала объявляет меня физически полностью здоровым, а потом ошарашивает заявлением, что мне нельзя выходить на поле аж до конца сезона.

Взглянув на мою кислую физиономию, он пускается в объяснения:

– Нам с тобой нужно перестраховаться. Сейчас ты здоров, но с сотрясением мозга не шутят: каждый день появляются новые сообщения о его возможных отдаленных последствиях.

– Понимаю, дорогой, ты расстроен, – говорит мама. – Я знаю, как много для тебя значит футбол.

Как же им всем объяснить, что меня на самом деле расстраивает? Конечно, неприятно, когда запрещают играть в футбол. Но еще хуже то, что футбол – это главное, что связывает меня с моей прежней жизнью. Отец ни разу не говорил со мной ни о чем, кроме моих былых футбольных триумфов и тех, что мне еще предстоят. При общении с Эроном и Питоном – другие игроки после случая с Джоуи меня сторонятся – мне кажется, что для них важнее всего, чтобы у команды снова появился капитан. А еще эти двое никогда не простят мне того, что я: а) добровольно отбываю исправительные работы и б) это занятие недостаточно меня бесит.

Если честно, оно меня вообще не бесит. До того как очутиться в больнице, я не догадывался – и мне никто об этом не говорил, – какая это тоска быть прикованным к кровати. И как здорово, когда тебя навещает человек, который помогает развеять однообразие и скуку. Сейчас я стал таким человеком для обитателей Портленд-стрит. И благодаря этому даже вырос в собственных глазах.

А это для меня жутко важно, учитывая, сколько я открываю всего, что заставляет меня думать о себе все хуже и хуже.

Ну и кроме того, на Портленд-стрит я узнаю кучу полезного. Например, я научился играть в маджонг и нахватался ценных сведений о цветоводстве – в основном от миссис Киттредж, которая устроила у себя в комнате настоящий ботанический сад. Теперь я, наверно, сумею спасти мамины зеленые насаждения и даже реанимировать фикус, стоящий в комнате у Элен: она его купила на детской цветочной распродаже и благополучно довела до комы. Исцелив этого без пяти минут покойника, я добьюсь расположения Корин, которую уже замучили его опадающие листья и обсевшие их крошечные белые жучки.

Что до мистера Солвэя, то я – даже несмотря на то, что забыл бо´льшую часть своей жизни, – смело назову его самым потрясающим человеком из всех, кого я знаю. Ведь это кем же надо быть, чтобы на ходу заскочить на вражеский танк, распахнуть люк и бросить в него гранату!

Правда, мистер Солвэй смотрит на свой поступок по-другому.

– Тут дело не в том, кем я был, а что сделал. Если бы я вовремя включил голову, ноги бы моей на том танке не было. Я же не совсем дурак.

Медаль, которой за этот подвиг наградили мистера Солвэя, к сожалению, куда-то задевалась. Сестра Дункан считает, что засунули неизвестно куда, когда красили стены, и что рано или поздно она обязательно найдется. Сам мистер Солвэй уверен, что просто потерял ее.

– Я сильно сдал с тех пор, как умерла жена, – говорит он мне. – Детей у нас не было, поэтому мы целиком посвятили себя друг другу. Она заботилась обо мне. Я заботился о ней. – Мистер Солвэй вздыхает. – Сам видишь, кто лучше с этим справлялся. Как только ее не стало, моя жизнь тоже, считай, почти что кончилась. Тут, – он обводит рукой комнату, – я просто дожидаюсь, когда она закончится совсем.

Мне очень не нравится, когда он говорит такие вещи.

– Да бросьте, мистер Солвэй. Вам здесь прекрасно живется. У вас полно друзей.

Он смотрит на меня так, будто я сморозил жуткую чушь.

– А ты вообще интересовался, что здесь обо мне думают? Старушенции, как увидят меня, сразу дают деру на своих костылях. В столовой у меня отдельный стол. Сестры называют меня Потрошителем. Они думают, я об этом не знаю, потому что ни черта не слышу, как и все в этом дурдоме.

– Подозреваю, в прошлой жизни я тоже был кем-то вроде Потрошителя, – признаюсь я.

– Как пить дать был, – говорит он. – В первый раз, когда я тебя здесь увидел, ты был таким же обалдуем, как и те двое, – а то, пожалуй, и почище обоих. Иногда хорошенько получить по башке – только на пользу.

Говорить это человеку, страдающему амнезией, довольно жестоко. Но таков уж мистер Солвэй. Он не злобный. Он искренний. Он прожил долгую жизнь, многое повидал и ни с кем слишком не миндальничает. За это я его особенно уважаю.

– Получив, как вы выражаетесь, по башке, я, между прочим, лишился тринадцати с половиной лет прожитой жизни.

– Воспоминания – штука сильно переоцененная. Я лично про свой подвиг вообще ничего не запомнил. И знаю, что и как там было, только из донесения, которое мой капитан отправил в штаб.

– С возрастом, наверно, из памяти стираются некоторые подробности…

Он качает головой.

– Возраст тут ни при чем. Просто я заглянул в люк Т-34 после того, как в башне взорвалась граната. Зрелище то еще. Медицина объясняет это дело так, что ты, мол, вычеркиваешь из памяти все, что не в силах вынести.

– Но там же были враги, – неуверенно говорю я. – И вокруг шла война.