Главный вопрос сейчас: сохранился ли где-то у него внутри прежний Эмброз, который рано или поздно к нам вернется? Или с нами теперь навсегда этот новый Чейз, лучший друг ботанов?

Это очень важно понять. И не только потому, что мы с ним как бы считаемся друзьями. У Чейза осталось кое-что, принадлежащее нам троим – кое-что исключительно ценное. Что, если он начисто забыл, что эта вещь – у него?

Питон не большой мыслитель. Он предпочитает действовать.

– Думать тут нечего. Давай возьмем и скажем ему, типа, «мы знаем, что она у тебя; гони ее сюда».

– У него амнезия, – возражаю я. – Он, скорее всего, даже не помнит, куда ее положил.

– И ты ведешься на эту ерунду? – фыркает Питон. – Все он прекрасно помнит. А историю с амнезией как раз и выдумал для того, чтобы оставить эту штуку себе. Сам знаешь, сколько она стоит.

– Соображаешь, что говоришь? Он же наш друг! – говорю я сердито и толкаю его в грудь; любой из видеоумников от такого толчка улетел бы на другой конец города. – Ты вообще урод, такое о нем думать!

Питон тоже толкает меня.

– Значит, ты сам урод, потому что тоже так думаешь.

Но ничего такого я про Чейза не думаю. Если честно, было бы даже лучше, если бы он на самом деле дурил нам головы. Если бы завтра Чейз сказал: «Здорово я вас надул!», я бы, может, денек-другой позлился, а потом поздравил бы его с классным розыгрышем.

Но главное, обрадовался бы, что прежний Чейз снова с нами.

– Мы с тобой можем думать что угодно, – говорю я Питону. – Но представь, мы спросим его про эту штуку, а он и в самом деле ничего о ней не помнит. Получится, что мы во всем сознались человеку, который на самом-то деле нам больше не друг.

– Ну и что?

– А то, – не отступаюсь я. – Нынешний Чейз весь из себя правильный. Заступается за лохов, отбывает исправительные работы, от которых его освободили. Если он забыл, что мы тогда сделали, не надо ему об этом напоминать. Потому что правильный Чейз нас всех сдаст, потому что решит, что это правильно.

– Если только он сейчас не притворяется, – мрачно добавляет Питон.

– Такой вариант мы тоже обдумаем – если понадобится. А пока давай подождем и посмотрим.

Нет ничего противней, чем пытаться выдавить из человека правду – да так, чтобы он не понял, чего ты добиваешься. Сам я парень прямой. И люблю обо всем говорить прямо. Но сейчас это было бы слишком опасно.

Вроде бы где и разговорить Чейза, как не на Портленд-стрит. Но и там у нас ничего не получается. Мало ему добровольно выполнять исправительные работы, так он еще зачем-то из кожи вон лезет. Наблюдать за ним – одно расстройство. За двадцать минут он раздает больше закусок, чем мы с Питоном за полдня. А в освободившееся время читает постояльцам. Катает их в инвалидных колясках. Помогает старым пням с мобильными телефонами, с которыми те все равно никогда не научатся обращаться.

– Это мне так кажется, – вполголоса говорит Питон, – или он нарочно старается, чтобы мы хуже выглядели на его фоне?

– Вряд ли нарочно, – так же негромко отвечаю я. – Старики и правда ему нравятся.

А он, в свою очередь, нравится этим окаменелостям. Нам с ним и трех шагов по коридору не пройти – обязательно кто-нибудь зовет его поправить телевизор или что-нибудь достать с высокой полки.

Питона это задевает.

– Эмброз ниже нас. Мы можем дотянуться даже выше, чем он. Почему никто не просит меня или тебя?

– Потому что мы их пошлем, – напоминаю я ему. – Или просто проигнорируем. То, что сиреневые одуванчики любят Чейза, конечно, раздражает. Но ничего удивительного в этом нет.

Даже у вечно недовольной сестры Дункан, которая не меньше нашего ждет окончания исправительных работ, всегда находится улыбка для Эмброза – и злобный взгляд для нас с Питоном.

Что еще хуже, самую тесную дружбу Чейз завязал с тем постояльцем, от которого ему лучше бы держаться подальше – со скандальным воякой из сто двадцать первой комнаты. Старикан, который ненавидит всех вокруг и которому все вокруг отвечают тем же, взял и полюбил Эмброза.

Они сдружились из-за дурацких рассказов о Корейской войне. Чейз готов слушать их без конца, а старикан счастлив слушателю, который не перебивает его, чтобы поменять батарейки в слуховом аппарате.

– Как это у вас получается так подолгу разговаривать? – удивляется Питон.

Эмброз пожимает плечами.

– Мне с ним интересно. Не каждый же день встречаешь человека, получившего высшую военную награду.

И что он заладил про эту награду? Меня это начинает утомлять. А Питона – того вообще бесит.

– В Википедии написано, что Корейская война продолжалась всего три года, – говорю я. – Он тебе ее уже всю по минутам пересказал. Теперь-то о чем рассказывать?

Эмброз смеется.

– Он классный.

– Никакой он не классный. Ты здесь любого спроси. Вечно ругается, что каталки сильно скрипят. Громко рассказывает, чем кончится фильм, который все вечером смотрят. И сестер достал хуже, чем нас. Если бы тут, как в реалити-шоу, голосовали, кого выгнать, он давно бы уже оказался на улице.

Возразить Чейз не успевает, потом что его вызывают отвезти миссис Бергланд на еженедельную партию в канасту. Как будто этого не может сделать любой из санитаров.

– Может, ему просто нравятся военные истории, – предполагаю я.

– Раньше они ему не нравились, – не соглашается Питон.

В этом-то все и дело. Мы как бы и знаем этого человека – и не знаем его. Из-за этого невозможно понять, что творится у него в голове.

И насколько сильно нам нужно беспокоиться.

Ко мне возвращаются кое-какие воспоминания.

В основном это неясные образы и переживания, но есть и одно вполне четкое. В надежде оживить мою память мама часто показывает старые фотографии. И в один прекрасный момент я, как мне кажется, узнаю сплошь увитое плющом кирпичное здание. Мама говорит, что это студенческий клуб в университете, где учится Джонни.

Снимок пробуждает воспоминание. Не то чтобы я вытягиваю его из темных глубин памяти – оно как бы уже существует в моей голове, но только сейчас я его замечаю.

Мама отвозит Джонни в университет, я, семиклассник, еду с ними. По полукруглой подъездной дорожке наша машина подруливает к зданию, которое я узнал на снимке. Джонни выходит. Он только что поступил, это его первый день в университете, он впервые будет жить вдали от дома. И от этого ему не по себе.

И что же в такой момент чувствую я? Жалею бедного напуганного брата? Или маму, которая еле-еле сдерживает слезы? Или, может быть, себя – обреченного на разлуку с братом, с которым столь многое меня связывает?