Когда я уехал на следующее утро, было очень рано, особенно для Страстной пятницы. Дневной свет еще не добрался до нашей комнаты. Мне хотелось верить, что именно из-за этого, а еще из-за общей сонливости, витавшей в мире, я никого не разбудил, чтобы не прощаться. Вибратор все еще лежал на столе в гостиной, красочный и пластиковый, как игрушка, которую забыла Летисия.

* * *

В Альто-дель-Триго на дорогу внезапно лег густой туман, похожий на заблудившееся облако, и почти нулевая видимость заставила так сильно сбросить скорость, что меня обгоняли даже селянки на велосипедах. Туман оседал на стекле, как роса, и мне пришлось включить дворники, хотя дождя не было, и фигуры – машина, которая ехала впереди, пара солдат, патрулирующих шоссе с автоматами наперевес, ослик с поклажей – мало-помалу всплывали снаружи, как в густом молочном супе. Я подумал о низколетящих самолетах: «выше, выше, выше». Подумал о тумане и нашумевшей аварии в Эль-Табласо[31] в далеких сороковых годах, но так и не вспомнил, случилась ли она из-за плохой видимости на этих предательских высотах. «Выше, выше, выше», – говорил я себе. Затем, когда начался спуск к Гуадуасу, туман исчез так же внезапно, как лег, вдруг показалось небо, накатила жара и все изменила: вокруг буйствовали растения, отовсюду доносились запахи, а на обочинах замелькали фруктовые лавочки.

Я вспотел. Открыл окно, чтобы купить у уличного торговца банку пива, которая медленно грелась в ящике со льдом, и мои темные очки сразу запотели от жары. Но больше всего раздражал пот. Я мог думать только о порах своего тела.

Только после полудня я добрался до места. После почти полуторачасовой пробки в Гуариносито (грузовик со сломанной осью фатален для дороги с двумя полосами и без обочин) вдалеке выросли скалы; я въехал в район животноводческих асьенд и увидел маленькую сельскую школу, которой там и полагалось быть по описанию, проехал указанное мне расстояние мимо большой белой трубы вдоль дороги и повернул направо к реке Магдалене. Миновал металлическую конструкцию, на которой когда-то висел рекламный баннер и которая теперь издали напоминала что-то вроде большого брошенного корсета, (несколько ястребов наблюдали за окрестностями с ее перекладин); проехал мимо водопоя, где две коровы пили, плотно прижавшись, мешая друг другу и толкаясь под навесом с тонкой алюминиевой крышей, которая прикрывала их от солнца.

Еще метров через триста на грунтовой дороге резвилась детвора без рубашек, они кричали, смеялись друг над другом и поднимали облака пыли. Один из них взмахнул маленькой коричневой рукой с оттопыренным большим пальцем. Я прижался к обочине, остановился; теперь я снова ощутил на лице и теле дыхание полуденной жары, влажность и запахи. Мальчик заговорил первым:

– Подбросите меня, сеньор?

– Я еду в Лас-Акасиас, – ответил я. – Если знаете, где это, могу подвезти.

– Нет, это мне не подходит, сеньор, – сказал мальчик, ни на секунду не переставая улыбаться. – Вам нужно повернуть вон туда, видите? Эта собака оттуда. Не бойтесь, она не кусается.

Это была старая черная немецкая овчарка с белым пятном на хвосте. Она заметила меня, насторожила уши и осмотрела безо всякого интереса; потом сделала пару кругов под манговым деревом, прижав нос к земле, а хвост – к ребрам, как щетку для пыли; наконец улеглась под деревом и принялась лизать лапу. Мне стало ее жалко: ее шкура была придумана не для этого климата.

Я проехал еще немного под деревьями, густые кроны которых не пропускали света, и оказался перед воротами с прочными столбами и деревянной перекладиной с вывеской, которую, казалось, только что покрыли мастикой для мебели; на ней было выжжено скучное и невыразительное название асьенды. Мне пришлось выйти из машины, чтобы открыть ворота, их щеколда, казалось, заржавела еще в допотопные времена; я проехал еще довольно долго по дороге, пролегавшей прямо по полю, деля его пополам гребнем жесткой травы; наконец за столбом, на котором отдыхал маленький ястреб, я увидел одноэтажный дом белого цвета.

Я позвонил, но никто не вышел. Через открытую дверь виднелся обеденный стол со стеклянной столешницей и комната со светлыми креслами, над ними кружил вентилятор, его лопасти, казалось, жили своей жизнью, выполняя особое поручение по борьбе с жарой. На террасе висели три ярких гамака, под одним кто-то оставил надкушенную гуаяву, теперь ее доедали муравьи.

Я собирался было крикнуть, есть ли кто дома, когда услышал свист, затем еще, и через несколько секунд увидел за бугенвиллеями, окружавшими дом, за гуаявами, которые росли за ними, человека, махавшего руками, словно прося о помощи.

Было что-то пугающее в этой слишком белой фигуре со слишком большой головой и слишком толстыми ногами; но я не сумел толком ее разглядеть, пока подходил, потому что только и думал о том, как бы не упасть и не сломать ногу о камни и колдобины, не оцарапать лицо низко свисающими ветвями деревьев. Позади дома светился прямоугольник бассейна, о котором, казалось, не особо заботились: синяя ванна с выгоревшей краской, круглый столик со сложенным зонтиком, сачок для очистки воды, прислоненный к дереву, как будто им никогда не пользовались.

Вот о чем я думал, подходя к белому монстру, но к тому времени его голова превратилась в сетчатую маску, а рука – в перчатку с толстыми пальцами. Женщина сняла маску, быстро пригладила волосы (светло-каштановые, нарочито неуклюже остриженные, уложенные с неподдельной небрежностью), поприветствовала меня, не улыбнувшись, и объяснила, что ей пришлось прервать осмотр ульев, чтобы уделить мне внимание. А теперь ей нужно вернуться к работе.

– Нет, это глупость какая-то: вам будет скучно ждать меня дома, – сказала она, четко произнося все звуки, один за другим, как будто от этого зависела ее жизнь. – Вы когда-нибудь видели пчелиные ульи вблизи?

Сразу стало понятно, что она примерно моего возраста, хотя трудно сказать, что это за секретная связь поколений ощущалась между нами, да и существует ли она на самом деле: этот набор жестов и слов, определенный тон голоса, манера здороваться и двигаться, благодарить или закидывать ногу на ногу, когда мы садимся, как это делают все в нашем поколении.

У нее были самые зеленые глаза, какие я когда-либо видел, кожа как у девочки и выражение глаз зрелой опытной женщины: ее лицо напоминало вечеринку, с которой уже все ушли. На ней не было украшений, за исключением двух бриллиантовых капель-сережек (мне показалось, что это были бриллианты), едва заметных на маленьких мочках ушей.

Майя Фритц в костюме пчеловода, скрывавшем ее фигуру, подвела меня к сараю, который когда-то был, вероятно, хлевом: пахнущее навозом помещение с двумя масками и белым комбинезоном, висевшими на стене.

– Наденьте, – приказала она. – Мои пчелы не любят ярких цветов.

Синий цвет моей рубашки не казался мне таким уж ярким, но возражать я не стал.