— А я вот помню другую его цитату, — пробормотал Турецкий. — Цивилизацию создают идиоты, а остальные расхлебывают кашу.

— Ну что вы, кашу даже еще не сварили. Мы, можно сказать, в самом начале пути. — Майзель провел рукой по седой бородке: — Жаль только, времени мало осталось.

— Не прибедняйтесь, — сказал Турецкий. — Станьте академиком и живите сто лет.

— Каким уж там академиком, — грустно улыбнулся Майзель. — Шутить изволите.

— Знаете, Лев Наумович, вот что меня действительно занимает, так это как вам удается взаимодействовать с коллегами, которые моложе вас на несколько десятков лет? Они же вам инопланетянами должны казаться. Я вот даже со своей дочерью общего языка найти не могу.

— Должны казаться, — согласился Майзель. — Но не кажутся. Мы же не футбольная команда. Мы ученые. Я отношусь к молодым коллегам с уважением и даже с почтением. Понимаете, какая штука? Вроде бы мир погружается в хаос. Расстояния сокращаются, границы стираются, различий между странами становится все меньше… С другой стороны, мир развивается все быстрее. Отсюда такой вывод: сегодня между людьми из разных поколений порой пролегает даже большая дистанция, чем между людьми из разных стран. И единственный способ сократить эту дистанцию между поколениями — это быть активно открытым к общению. А когда предмет общения общий, чего же легче?

Турецкий обратил внимание, что на стене висел портрет пожилого человека с седыми волосами и кустистыми бровями.

— Кто это? Родственник? Отец?

— В некотором роде, — кивнул Майзель. — Это Эдисон, американский ученый и изобретатель. Слышали о таком? — И он посмотрел на Турецкого, пожалуй, излишне снисходительно.

— Кажется, — подыграл Александр Борисович. Он хорошо помнил, что писал об Эдисоне Белов в своем дневнике.

— Он был для Антона Феликсовича настоящим кумиром.

— Что вы говорите?

— Он нас всех заставил прочитать его биографию, — вставила Нисенбаева, непонятно только было, жаловалась ли она на своего покойного шефа или восхищалась им. Нисенбаева показала Майзелю какие-то бумаги, и они заговорили формулами.

Турецкий отошел в сторону и позвонил Смагину:

— Найди мне биографию Эдисона.

— Из Интернета выудить?

— Все равно. Только компиляцию — чтоб недлинно. И быстро. Как дела с дневником?

— Читаю-перечитываю, — вздохнул Смагин.

— Прервись и пришли Эдисона в течение четверти часа.

Турецкий вернулся к Майзелю:

— Я уж вас поотвлекаю, Лев Наумович. А как тут насчет безопасности Лаборатории вообще?

Если Майзель и был недоволен, то ничем это не проявлял, отвечал по-прежнему корректно и всеобъемлюще:

— Обычным взломщикам красть у нас, кроме компьютеров, вроде бы нечего, а необычные пользуются другими методами. Сигнализация, ультрасовременные замки и засовы — все на месте. Мы часто работаем круглосуточно, но, когда никого нет, здесь сидит сторож.

— Необычные взломщики — это какие?

— Те, кто воруют мозги. Или еще хуже — готовые теории и изобретения.

— Понятно. Но если взломщики с хорошим образованием, для них у вас найдется что взять? Прямо сейчас. Вот, скажем, в вашей драгоценной биофизической лаборатории?

— Может быть, и да, — туманно ответил Майзель. — Но как они туда войдут? Вы на дверь обратили внимание? Два замка. Шифр меняется каждые сутки. Один знаю я, другой — текущий специалист, который работает внутри.

— Текущий специалист — это…

— Текущий биофизик. Белов или Колдин. Теперь только Колдин.

— Раз они менялись, то это же, наверно, большая нагрузка — такая работа? Вы не собираетесь привлечь в Лабораторию еще одного ученого?

— Занимайтесь лучше своим расследованием, — вежливо сказал Майзель. — Еще и башмаков не износила, в которых шла за гробом…

— Не понял? — делано удивился Турецкий. — Вы о ком?

— Это Шекспир, господин сыщик. Гамлет так о матери говорил, когда она за Клавдия замуж выскочила — сразу после гибели мужа. Его брата, между прочим.

— Я — следователь, а не сыщик, — заметил Турецкий с заметным чувством собственного достоинства.

— А в чем разница? Не формальная — в принадлежности к ведомству и тэ дэ, а фактическая? Человеческая? Вот вы мне скажите!

— Может быть, в том, что следователь, в отличие от сыщика, никуда не спешит.

— Боюсь, это-то и плохо, — вздохнул Майзель.

— Не к месту вы Шекспира вспомнили, профессор. Пусть мертвые сами хоронят своих мертвецов. Вы же не собираетесь, например, не стирать пыль со стула, на котором Белов сидел, так?

— Да не было у него никакого стула, — сказала проходившая мимо Анна Нисенбаева.

— Как это?

— А вот так. Он вообще ни минуты на месте не сидел. У компьютера и то стоя работал. — И Нисенбаева пошла дальше.

Турецкий повернулся к Майзелю. Пора было переходить в наступление.

— Лев Наумович, вы знали о том, что Белов вел дневник?

— Полагаю, у любого ученого есть нечто подобное.

— Я говорю об общей тетради с зеленой обложкой. Знакома вам такая? Он делал в ней рукописные записи личного характера.

— У него было много тетрадей, — вполне доброжелательно сказал Майзель, и Турецкий понял, что имел в виду Смагин, когда говорил о его интеллигентной двусмысленности. Это действительно бесило.

— А зеленая среди них была?

— Вот зеленой, извините, не припомню. Спросите у остальных сотрудников… А что, разве из дома Антона Феликсовича что-то пропало?

— Кажется, нет.

Майзель позволил себе сдержанное удивление таким ответом: чего ж тогда переживать, дескать?

Турецкий спросил о дневнике и Колдина. Знал ли он о нем?

Георгий Сергеевич все время, пока Турецкий общался с Майзелем, занимался какими-то расчетами и ни разу не повернулся в их сторону.

Ответ Колдина был не просто отрицательный, он сильно удивился и даже, как показалось Турецкому, расстроился. Вероятно, считал, что жизнь Белова ему известна досконально.

То ли еще будет, когда скелеты из шкафов повы-шагивают. А ведь начнется же здесь что-то такое рано или поздно, Турецкий это чувствовал.

Подойдя к лаборанткам, Турецкий беспечно спросил:

— Интернетом позволите воспользоваться, барышни? — Таким тоном интересуются люди, желающие скоротать свободный часок за онлайновой игрушкой или разглядыванием во Всемирной паутине неприличных страниц.

Лавочкина показала ему свободный компьютер, монитор которого получался у нее перед глазами, хоть и на приличном расстоянии. Турецкий стал перед ним так, чтобы видно не было ничего и никому. Лавочкина занялась своими делами.