– Ну вы, придурки! Я полчаса наблюдала за вами через окно. Эта женщина, – она вытянула в мою сторону указательный палец, – эта женщина героиня! До того как ее мудак муж свалил, вы любили ее, смеялись вместе с ней, некоторые из вас заводились, вспоминая ее, вы облизывались, глядя на ее попу, хоть ей столько лет, сколько вашей дочке, а ее мужик был вашим приятелем! Так вот, это та же самая женщина! Она не изменилась. Этот грязный тип предал ее, а заодно и своих детей. Предупреждаю: завтра я жду от вас море цветов, много чаевых и улыбок, реплик вроде “Классно выглядишь, Эрин”, и “Он скотина”, и “Мы ходим сюда ради тебя”.

В следующие три минуты бар опустел. После чего Палома взгромоздилась на табурет.

– Прости, мне надо было это выплеснуть.

Я улыбнулась:

– Я в восторге, Палома.

– Теперь, когда нас никто не отвлекает и пока не заявились новые клиенты, я жду твою версию истории, а не то, что рассказали твой отец и брат. Я же работаю на тебя, а не на них, хотя Режиса я безумно обожаю. Но вот с Одиль я ни за что связываться не буду, я ее жуть как боюсь!

Я ей все выложила, все объяснила, вплоть до мельчайших подробностей, не стесняясь, ничего не замалчивая, и мне сразу стало гораздо легче. Она тоже поделилась со мной, и я поняла, кто она такая. Правда, отец набросал мне ее портрет в общих чертах, но я была такой же, как она, мне нужно было все разузнать самой. Тем более что само ее присутствие и то, как она поставила на место клиентов, помогли мне забыть обо всем остальном. Вместе с ней в моей жизни как будто повеяло свежим ветром – пусть и с порывами, – и это вызвало у меня первую за многие месяцы улыбку.

В то время Паломе было двадцать девять лет и она была сорвиголова, гуляка, пройдоха, лгунья, драчунья, подруга, обладательница многочисленных любовников, работяга. После историй, подноготную которых она предпочла от меня скрыть (я догадывалась, что тут не обошлось без бродяг-попрошаек с собаками из Ренна[2]), она захотела остепениться и случайно наткнулась на отцово объявление. Раньше она где только не подрабатывала, но никогда не имела дела с баром. И не могла себя переделать – ее, как магнитом, тянуло к ночным гулянкам. Потому-то она, не задумываясь, откликнулась на предложение, будучи уверена, что легко приручит своего нового хозяина.

– Повидала я таких, с кем шутки плохи, но такие, как твой отец, ни разу мне не попадались, – уточнила она.

У меня были все основания испугаться этой своеобразной девушки или предположить, что надолго она здесь не задержится. Но получилось не так. Я ей поверила. Прошло семь лет, и она оставалась со мной. С годами она образумилась, однако ее глаза сияли гораздо ярче, когда она работала по вечерам. Она всегда была готова взять на себя эти смены, в особенности по выходным. Любовник и двухлетняя дочка не особо ее угомонили. Она все же согласилась на то, что будет полезно распределить наши обязанности разумно. Мои дети уже подросли, а ее малышка была еще совсем крохой.

Было шесть часов вечера. Я оставила Палому на хозяйстве и не скрывала, что довольна ее возвращением. Все две недели ее отпуска я одна обслуживала клиентов в баре и днем, и по вечерам и была уже по горло сыта “Одиссеей”.

– Слушай, Эрин, если серьезно, пора уже найти это новое название! – вернулась она к разговору, приняв заказ и подойдя ко мне.

– Согласна, но что попало меня не устроит. Когда мы найдем подходящее имя, нам надо будет с ним жить и было бы досадно упрекать себя за неудачный выбор. Это слишком важно… Я готова и несколько месяцев потерпеть, если надо.

Она охнула, демонстрируя нетерпение, а я закатила глаза; ее реакция меня позабавила.

– Давай, продолжай поиски, а я пойду домой! Сегодня вечером тут должно быть спокойно.

– Какая досада!

По мнению Паломы, после ее отпуска у нас сделалось как-то слишком тихо. Я поцеловала ее в щеку и убежала, радуясь возможности побыть дома, с детьми.

Я убедилась, что Мило крепко спит. Улисс и Лу были уже достаточно большими, чтобы со всем справиться самостоятельно, поэтому я только приоткрыла двери их спален и велела: “Не засиживайтесь допоздна, и до завтра”. Каждый из них ответил мне нежной и усталой улыбкой. Я спокойно спустилась на нижний этаж квартиры, по привычке поглаживая перила и бросая взгляды на фотографии в рамках, украшавшие стены вдоль лестницы. Нам было хорошо в этом доме, и я каждый день радовалась нашему везению.

Мне понадобилось три года, чтобы рискнуть покинуть квартиру над “Одиссеей”. С тех пор она так и пустует. Это был очень важный этап. Самый принципиальный и поворотный. Я избавилась от вещей Ивана, одежды, сувениров, бумаг, разных поделок, от всего, что он бросил, уходя. Вообще-то вещей набралось не так уж много, но они словно бы занимали все свободное место. В новую жизнь, которую я пыталась выстроить для детей и для себя, я отказывалась брать то, что напоминало о нем. Не стану утверждать, что моя затея осуществилась безболезненно. До сих пор помню, как рыдал Мило, повторяя довод, который мог придумать только маленький ребенок: “Я не хочу уходить, если мы уйдем, папа никогда не найдет дорогу домой”. И у меня в ушах еще звучал мой ответ: “Не волнуйся, мой родной, он отыщет нас в «Одиссее»”. Получалось, что я как будто поворачивалась к нему спиной, перечеркивала жирной чертой воспоминания о годах, проведенных в этом месте, где мы совсем не всегда были несчастны. Но я все равно выстояла, зная, что переезд – обязательный шаг к нашему спасению. И я не ошиблась.

Как только мы переехали, я перестала вздрагивать при малейшем шорохе, а дети больше не мчались в коридор, стоило открыться входной двери. У отца было множество знакомых, особенно в нашем квартале, и он нашел для меня золотой вариант. В двухстах метрах от бара мы арендовали дом с окнами, выходящими на бухту Сен-Пер. Маленький пляж, которым пользуются только жители ближайшей округи, был для нас словно садик у дома, а от приливов нас защищала информация с установленного вдали мареографа и башня Солидор, у подножия которой мы и жили. Чтобы искупаться в океане, детям достаточно было сбежать босиком и в купальниках по скосу набережной. Нашим