Потом, в последние дни августа, я нахожусь на озере Кимзее с господином фон К., который много лет назад был министром и в молодости читал лекции Бисмарку. Мы говорим о его военном опыте и о тех первых днях войны на рубеже Восточной Пруссии, двадцать пять лет назад, где в полнолуние незадолго до объявления войны конные патрули с обеих сторон, один за другим, тщательно придерживались границ огромных пшеничных полей, и было трудно убедить крестьянских парней, даже после объявления войны, преодолеть старую священную робость и проехать по полям с созревшим урожаем…

Картины из мира, столь близкого по времени, но ставшего уже практически легендарным: прусский кирасир, который при первом столкновении кавалерии не может выдернуть копье из тела русского сержанта, которого он выбил из седла, начинает горько плакать перед лицом своего кровавого поступка — русский гладит его по руке и просит противника не принимать это близко к сердцу ради Христа. Молодой еврейский парень, приговоренный по закону военного времени к смерти за благосклонность к врагу, совершенно не понимает ситуации, когда его ведут на смерть, и спрашивает относительно вынесенного ему смертного приговора: «Таки… и зачем эта бумажка?»

Пленный старый русский крестьянин, жалкий и весь искалеченный, в форме русских вооруженных сил, говорит, что они могли стрелять на тысячу метров («Не попадешь») и даже на пятьсот метров («По крайней мере, не видно, попал ли»). Но когда немцы подошли на расстояние ста метров, они все выбросили винтовки и не стреляли. «Ибо кто, Господи, осмелится грешить на таком коротком расстоянии?»

Затем, пока набитые до отказа военные эшелоны герра Гитлера катятся на восток по нашим землям, по Зальцбургской дороге, мы говорим о Бисмарке, которому К., как я уже писал, будучи молодым советником в Министерстве иностранных дел, читал лекции. Так вот, там на столе, рядом с тарелкой с куском варзинского или шёнхаузенского домашнего масла, лежали толщиной с руку и длиной с метр копченые колбасы, пока молодые господа читали свои изречения могущественному человеку, старый обжора то и дело отрезал себе кусок колбасы толщиной с большой палец, намазывал его куском масла такой же толщины и, не добавляя ни кусочка хлеба, откусывал…

Я не сомневаюсь, что великая государственная сила, как доказывают повороты судьбы наполеоновской империи, во многом зависит от физической выносливости главы государства, и мне, конечно, хотелось бы знать, к какой катастрофе приведет главный евнух, который сейчас руководит Германией, если он сядет хотя бы за один из этих бисмарковских перекусов.

Но я был бы полным идиотом, если бы после этих эпизодов отказал Бисмарку в истинном величии. Но теперь, когда посеянные им семена промышленного размножения Великой Пруссии всходят, я, как никогда, убежден, что в его труде содержится трагическая ошибка великого человека и что именно ему мы обязаны промышленной неуклюжестью государства и наводнением кроликоподобно размножающихся масс, которые, в сущности, больше непригодны для работы и тем более жаждут власти. Завтра, благодаря влиянию этого самого бисмарковского государства, у нас начнется, несмотря на особенности географического положения, Вторая мировая война, и я не сомневаюсь, что она будет проиграна еще до первого выстрела, когда вечная горлопанка Пруссия снова объявит ее всему миру. Нам повезет, если катастрофа, неизбежная катастрофа, наступит скоро, после короткой войны и на относительно небольшой куче обломков.

Воздух этого уже немного осеннего последнего мирного дня кристально чист. Неизменно, с размеренной точностью небесных светил движутся вверх и вниз по холмам пахотные упряжки волов из Пинцгау, чей благочестивый вид говорит о том, будто они уже ревели над яслями Христа. Чистый и абсолютно невинный пейзаж простирается открыто, мирно и одиноко, как на картинке.

И все же в этом воздухе ощутима гибель. Люди чуют это и глубоко озабочены: крестьянин, и особенно баварский крестьянин, — единственный в Германии, кого всеобщее истерическое опьянение и все удачные политические грабежи последнего времени не лишили инстинкта и благоразумия. Энтузиазмом полны в деревне только те молодые хулиганы, которых в гитлерюгенде учили шуметь и которые представляют себе войну как повторение австрийского и чешского «военного променада».

На следующее утро, когда я возвращаюсь домой, мне навстречу идет деревенский кузнец. Ну что ж, пигмей, который сейчас вершит судьбы Германии, решился на этот шаг, и из всех громкоговорителей каркает сейчас голос опьяненного властью шизофреника. Я пожимаю руку человека, который страдал и ненавидел не меньше меня на протяжении почти семи лет. Я не сомневаюсь в непостижимых, теперь уже неизбежных страданиях. Но я не сомневаюсь и в том, что поддерживало меня на протяжении шести лет и даже в самые мрачные часы моей жизни… уверенность в том, что сегодня он, вели-кий преступник, подписал себе смертный приговор. Я ненавидел тебя каждый час, прошедший с тех пор, ненавижу тебя теперь так сильно, что с радостью отдаю свою жизнь за твою гибель и с радостью погибну, если смогу увидеть твое падение и увлечь тебя в бездну своей ненавистью. Когда я думаю об этой ненависти, меня охватывает ужас, и все же я не могу изменить ее и не знаю, как все это разрешить иначе. Пусть никто не обвиняет меня в протесте и пусть никто не обманывает себя относительно масштабов такой ненависти. Ненависть толкает к реальности, ненависть — прародительница действия. Вы верите, что из нашего зараженного чумой и оскверненного дома есть еще выход, не отмеченный заповедью ненависти к Сатане, который бы дал возможность искать путь любви во тьме?

20 сентября 1939

Нацисты (ибо я предпочитаю не говорить о немцах в связи с этим)… нацисты все же побеждают, да и как может быть иначе? Осень, после безнадежно дождливого лета, яркая, солнечная, настоящая, воздух наполнен дымным ароматом осени, почва, ставшая твердой и жесткой, словно создана для их танков, которыми они впечатывают в землю все, что им противостоит, — Поморскую кавалерийскую дивизию и всю польскую армию… и если сегодня нам принадлежит только Польша, то завтра нам будет принадлежать весь мир.

Нацисты все же побеждают как внутри, так и снаружи, а внутри, возможно, даже больше, чем на полях сражений. Редакторы кровожадно беснуются над прекрасной белой бумагой, в которую должен превратиться немецкий лес; редакторы ввели совершенно новый сконструированный язык, приспособленный к великим временам, и провозглашают «регистрацию рожденных в 1899 году», и «поддержку женщин-военных», и «задействование немецких женщин» и говорят о древней немецкой земле Позена. А если напомнить им, что во времена Фридриха эта земля была еще польской,