Дядя Миша протянул руку за поставленным на полку стаканом.

– А тебе не дам, – спокойно и твердо сказал Марк. – Ты вчера Модильяни обосрал.

– Я и сейчас скажу, что это дичь ди-чай-шая! И фуфловая притом! – Было видно, что дядю Мишу расстроила такая постановка вопроса с наливанием.

– Да как ты… сморкота… имеешь право так говорить! Ты! Дальше павильона «Птицеводства»…

– Да я в своем деле собаку съел!

– Ты ее не съел! Ты ее выпил!

– А пошел ты! Сейчас Колька принесет, и хрен тебе дам! Модильяни! Да раскрутили фуфельщика такие же халтурщики типа тебя!

– Это я-то халтурщик, болонка ты малограмотная?

– Да мне однохерственно, что ты там бормочешь!

– Вот-вот! Все вы такие, а на Модильяни тявкаешь! Сказал бы по-человечески, культурно – монопенисуально! А то однохерственно! Привык в портянку сморкаться!

Рядом стояло кружек шесть, полных, с пивом. Мужчины яростно заспорили. У дяди Миши лицо накалялось до глинтвейнового состояния. Марк, наоборот, от злости мертвецки серел.

– Наше?

Марк на секунду отвлекся и судорожно кивнул. Я спокойно пил пиво. Стараясь не думать ни о художниках, ни о Модильяни, ни о чем. Просто смотрел на полоску неба, торчащую в широкой щели между загородкой и крышей.

«Crazymusic, crazy music for crazy people, crazy people… a-a-a, a-ha, a-a-a-ha, e-e-ee…»

Вот что мелькнуло в голове. Демократия, которая наступит лет через десять, закроет пивные, якобы для пользы народа, как же, здесь грязь и рассадник пьянства. И тем самым прихлопнет тысячи, сотни тысяч людей. Художников, типа этих мужиков, одиноких пенсионеров, которые приходили сюда, чтобы не сидеть вечно в квадрате комнаты, переполняя пространство одинокими мыслями, даже этих татар, среди которых назревала драка. Это же для них тоже – выход в свет. Свет. Да. Для большинства маленьких людей пивная – это светлая часть жизни. Здесь приятели, друзья, здесь ты не один в пустоте мегаполиса. Новости, футбол-хоккей, женился-развелся-попал в ментовку. А это так важно. А сломают пивные – и сломаются люди. Исчезнет их мир. Они начнут спиваться, сходить с ума, упершись в зеркала прожитых лет. А потом квартиры, тут в окрестностях, станут золотыми и бриллиантовыми. И шустрые мальчики станут их выкидывать на помойку. Иногда даже не позаботясь предварительно убить.

Мне вдруг стало стыдно. Я знаю, что с ними, со всеми здесь стоящими, станет очень скоро. И вот с тем работягой в спецовке, прибежавшим со стройки перехватить кружку, и с теми двумя майорами-танкистами в углу справа, прячущими завернутую в газету водку. Всего через полгода начнется бойня в Афганистане. Через десять лет страна будет на грани голода. В городах и деревнях будет господствовать бандит. Вспыхнет гражданская война. А чеченская война – это именно гражданская. Равно как и в Приднестровье, Карабахе, Абхазии, Таджикистане. И СССР исчезнет.

Я знаю про крах страны. Про нищету и голод. Про крушение идеалов, которым они отдали все, про крах их жизни, который они с ужасом встретят стариками. И вспомнил вдруг о Ленке, там, у Виталика. С ней же случится все то же самое! А она мне дала ключ! Может, она и правда меня ждет?

Я кивал головой уже вернувшемуся с добычей Коле, глотнул еще из тусклого от прошлого вина стакана. И как-то незаметно для себя и для моих приятелей оказался на улице. Через некоторое время я уже вздрагивал в 31-м троллейбусе и ехал на Метростроевскую, Остоженку, в Коробейников переулок.

Ленка сидела на кухне у самого окна, спиной к двери, в трусиках, майке, по-обезьяньи подтянув пятки на сиденье стула. Перед ней на подоконнике торчала ополовиненная бутылка болгарского вермута.

– А я подумала, ты больше не придешь, – сказала она, не оборачиваясь.

– Извини, так вышло. Так получилось. Я хотел…

– Не извиняйся. Мужчина всегда прав. Если тебе кажется, что он не прав, значит, это не твой мужчина.

– Да серьезно. Я помнил о тебе.

– Лето наступает, шелестят листы, мне никто не надо, кроме ты, – она наконец обернулась.

Свет в окне оттенил ее профиль. Рядом на подоконнике стоял в горшке неведомый цветок с роскошными пунцовыми, розовыми и белоснежными лепестками на толстой длинной и сочной ножке.

– Как он называется?

– Кто?

– Цветок.

– Этот?

– Да.

– Гипераструм.

– Красивый.

– Да.

Я подошел к Ленке и обнял ее, сидящую. Ее нос уткнулся мне в живот. Я сильней прижал ее лицо к себе.

– Давай не здесь. Пойдем ко мне в комнату.

Мы спокойно пошли в ее комнату в конце коридора. Ее кровать оказалась большой и широкой. С настоящими простынями и подушками.

– От прежней жизни осталось, – как бы извиняясь, сказала Ленка. Я кивнул, хотя знал, что вряд ли узнаю о прежней ее жизни. Да и какая разница сейчас. Я подумал о другом. Удивительно, почему я никогда в жизни не трахался с девушками, которых любил? Странно. Почему же так получалось? А вот Ольга, в моем времени, – это как? Любил ли я ее? Если я так подумал, значит, и не любил. Наверное. Интересно, стоило только механически измениться картинке бытия – и нет никакой Ольги. Любовь привязана ко времени? Изменилось время – нет любви никакой к ней. Или есть? А может, просто-напросто я не умею любить по-настоящему? Отсюда и все проблемы. Бывают же люди без слуха, или слепые, или еще как. Не виноваты они в этом. Вот, может, и я такой. Любить не способен. А хочется. Как безрукому – в бадминтон.

Потом как-то быстро наступила ночь. Было хорошо и спокойно. В углу комнаты мирно дремал на коврике огромный сенбернар.

– Я знаю, ты скоро исчезнешь из моей жизни, – сказала, не поднимая с подушки головы, Ленка.

– Перестань.

– Нет. Я знаю. У меня подряд много хорошо не бывает. Давай завтра сходим куда-нибудь. Просто. Я отпрошусь с работы.

– Давай. А сейчас спи.

Я постепенно отключался, засыпал. Вдруг в голове скользнула тень. А что, если… а что, если мне этой самой встречей с дядей Мишей и его бреднями о Воскресении на Патриарших дали понять, что я умер? Умер! Совсем. Я резко приподнялся. Ленка мгновенно проснулась и испуганно посмотрела на меня.

– Что случилось?

– Ничего. Просто приснилось.

– А… А я испугалась, что ты уходишь.

– Нет, нет. Я здесь. Спи.

Она послушно закрыла глаза. Я некоторое время лежал и думал. Да нет. Не умер я. Вот же Ленка рядом, живая. Хотя… Нет. Ведь если бы чепухистика дяди Миши была бы правдой, то там, на Патриках, рядом с нами должен был быть Лев Толстой с коньками! А его не было. Вроде. На этом лирическо-бредовом парадоксе я заснул.

Игорь шел от Тверской улицы вниз по Мамоновскому переулку. Уже три дня в Москве стояла довольно жаркая для мая погода. Хотя до начала календарного лета оставалось еще десять дней. Небо красиво шевелило редкими облаками. Ветер прятался в подворотнях и лишь иногда выдавал себя по чуть шевельнувшемуся флагу Абхазского посольства. За решеткой палисадника вытянутые вверх и вбок обрубки деревьев выглядели так, словно были задуманы и созданы дорогим дизайнером, а не спилены впопыхах раздолбаями из местного ЖЭКа.