«Ищу я лишь её, мечту мою, лишь она одна мне нужна-а. Ты, ветер, знаешь всё, ты скажешь, где она, она, где она».

А-аааа.

«Несколько дней одного года»

День четвертый

В доме напротив стукнуло открывающееся окно, зайчик резко резанул по глазам, и я окончательно проснулся. Первое, что понял – я спал в ботинках. Через мгновение картинка жизни стала еще отчетливей. Я спал на лавочке в ботинках. И стало ясно где.

Солнечные лучи прорезали до самого ила гладь Патриаршего пруда. Или, по-московски, Патриарших прудов. Хотя пруд-то вот он, один-одинешенек. Иногда солнце находило на дне какую-нибудь дребедень, типа донышка стакана, отчего стекляшка немедленно вспыхивала сквозь воду искренней радостью. Вдруг я понял, что это чистая литературщина. Пруд, осколки, солнце. Так видят картинку мои начитанные мозги. Штамп. Реальность другая. А какая? Описать реальную картинку много читающему человеку очень сложно. Хороши мои похмельные мысли, нечего сказать!

Интересно, как я сюда попал? Хотя кому это интересно. Мне? Нет. И так все ясно. Не дошел до Виталика. Как занимательно, я уже воспринимаю комнату неведомого мне монтировщика малой сцены театра Моссовета как собственный дом. Жилище. Бред.

Просто понятие «дом» для меня всегда было очень болезненным. Я со школьных времен с завистью смотрел на одноклассников, у которых была своя комната. Детские обиды самые важные, это очевидно. До сих пор помню, как в нашей комнатушке в коммунальной квартире на двадцать два человека, где я жил с родителями, ставил себе посредине кровати швабру и накрывал ее скатертью. Это и был мой дом.

Прошло лет сорок, уже нет отца, а, в сущности, ничего не изменилось. Я не обрел дома. Та же палка со скатертью. Только она не в реальности, а в башке. Часто думаю, что «дом» – это удел взрослых, а я им так и не стал. И уже не стану. Это надо признать. Хорошо это, плохо? Кто знает.

Я начинаю понимать, что мой дом – это все, что вокруг. Эта вот лавка, Патриарший пруд, да много чего разного вокруг. Причем это не космополитизм никакой, нет. Совсем другое. Мне не все равно, где быть. Должна быть конфигурация пространства особая. Моя. И, как выясняется, нужно еще определенное время. Вот хотел бы я вместо закидона в семьдесят девятый попасть в будущее лет на сто вперед? Нет, конечно. Там ничего моего и подавно нет. Или куда-нибудь типа войны двенадцатого года? Да там уж точно нефиг делать. Кто я там?! Так что дом равен времени больше, чем месту – вот что важно. А похмелье, милый друг, еще важнее!

Все равно надо понять, чем вчера закончил. Справа телеграфно-прерывисто заскрипел песок. Мужчина с мокрой синей повязкой на лбу устало, но методично вбивал ноги в землю. Он несколько удивленно посмотрел на меня и пробежал дальше.

О, как чудесна хроника пробуждения Москвы. Особенно, когда просыпаешься в центре столицы на лавочке. Ты, с одной стороны, со всеми, с людьми, открывающими для себя новый день, и одновременно ты чужой. У тебя есть раковина в виде лавки, на которой ты спал. Ты не их. Не их породы. Поэтому тебе легче охватить этот немного чужой для тебя мир. У тебя нет их забот, тебе по барабану хождение на работу, кипячение молока для детей, ссоры с соседями. Тем более, что я вообще из другого времени. Может, я и тогда был здесь чужой?! Почему иначе я не могу найти следы моей жизни в прошлом?! Вот живу я в начале двадцать первого века. А кто знает, живу ли я там? Может, когда я вернусь, моих следов нет и там.

На дорожках вокруг пруда стали появляться собачники. В сторону бульваров затопали заспанные мамы с хмурыми младенцами. Да, там, кажется, был детский сад. Был, есть, уже и не знаю, как правильно. Люди шли, шли. Две девки, смеясь и как-то особо, по-продавщицки, куря, открывали овощной магазин на углу.

Сегодня что у нас? Должен быть вторник. Мимо прошел милиционер. Я по привычке вздрогнул.

– Папа, папа… Ну подожди же!

Сзади в конце аллеи, там, где она огибает пруд, показался пухлый мальчик лет четырех. В голубых гольфиках, шортах и круглой белой кепочке с синей нашивкой «Олимпиада-80». Он смешно семенил толстыми ножками. Шнурки елочными гирляндами волочились по земле.

Милиционер остановился.

– Сколько можно, Паш?! Я же опаздываю.

– Сейчас, сейчас. Шнурки неправильные попались.

Малыш наконец добежал до отца, сунул свою ручонку в ладонь отцу, обернулся и гордо посмотрел на меня. Я кивнул головой. Мол, оценил, что его папа – настоящий милиционер. Значит, служивый не по мою душу. Он тоже в садик.

День уже начинал шуметь. Машины, как майские жуки, жужжа и пыхтя, заполняли город. Я продолжал тупо торчать на лавке. Поменяв горизонталь на вертикаль. На лавке обнаружилась пришлепнутая моим телом зеленая папка. Ага. Как звали ушастого? Петя, Вася? Он хотел в цирк, да. А попал он туда? Не знаю. Мысли делали попытку зацепиться за что-то в голове, это им не удавалось, и они с криком плюхались в бездну. Двор, заросший боярышником. Судя по всему, центр. Лавочка. Стол с настольным теннисом. Портвейн, наверное. Качели какие-то. Вытянутое на манер клизмы лицо дворника. Пока вроде все. Похмелье в другом времени и пробуждение на лавочке не добавляли оптимизма. Съехать можно. Стоило ли перемещаться во времени, чтобы разваливать башку невыносимой прострацией! Подумав, я открыл папку. Там лежала раздавленная и расплавившаяся от моего тела шоколадка «Аленка». И все.

А может, все-таки это – сон? Ну такой, удлиненной конструкции? У меня в юности были сны. Помню, была серия снов про путешествие на другую планету. И, отучившись до часа в институте, наплевав на пиво, мчался домой, чтобы заснуть и опять попасть на ту планету. Желтая такая планета. Там меня все знали. И в тех снах, а они были с продолжением, то есть прерывались на бытие, а потом продолжались, так вот, внутри этих снов я тоже засыпал и просыпался. Сон во сне. То есть, понимая, что ты спишь, ты там ложишься спать, просыпаешься, понимая, что спишь. Я тогда еще выдумал безмозглую теорию, что наша жизнь – это сон во сне. И пробуждение – это смерть. И был очень горд этим. Потом сны кончились. Я много лет ждал возвращения туда, в сны. Но такого больше не случалось. Может, они вернулись все-таки?! Но там был совсем другой мир. А здесь все свое, даже слишком свое.

– Представляешь, брат…

Я очнулся. Передо мной стоял лысоватый человек с добрым бабским лицом. На нем была сильно потрепанная защитного цвета куртка, рукава которой были заляпаны масляной краской. В боковом кармане торчала сложенная вчетверо газета с кроссвордом. Он восторженно смотрел на меня выцветшими почти до белизны голубыми глазами. Чувствовалось, что его переполняет какая-то мысль и он не может не поделиться ею. Иначе его разорвет.

– Представляешь, брат, вот… Если переместить немедленно, прямо сейчас, всех-всех, кто когда-либо отмечался на лавочках на Патриарших прудах, вот сюда! Одномоментно. Из всех времен. А? Этакое «Воскрешение сидевших на лавочках». Сидевший на лавочке на Патриарших оказывается спасен в будущей жизни! Каково? Никто не ожидал такого поворота! Представляешь, такая ерунда, поторчал на лавочке перед прудом – и все! Ты спасен перед Вечностью. Никто же не знает Промысел Божий! А он таков! Почему нет?