– Что касается Лондона, то это предстоит проверить. Но в Париже – несомненно, – ответил критик. – На сцене она умирает в конце второго акта. Таким образом, три последующих акта предоставляют ей время, необходимое для подмены бутафорского кинжала настоящим, которым соперница по-настоящему убьет себя, если все пойдет по намеченному плану.

– Кстати, она чуть было не добилась своей цели, ведь мне с трудом удалось спасти Эрму Саллак. Ударь она себя несколькими миллиметрами выше, все было бы кончено, – уточнил доктор.

– Эй, эй… успокойтесь! Вы оба говорите так, будто мадемуазель фон Штадт-Фюрстемберг уже признана виновной. Не забывайте, что это всего-навсего предположение! А ты как считаешь, Бертран? Ты допрашивал эту дамочку в рамках расследования, не так ли?

– Конечно. Но если говорить откровенно, ни один след не вел к ней. А еще откровеннее – должен признать, что я вообще не нашел никаких следов. Исходя из этого, я склонен разделять мнение месье Лебраншю. Не знаю, виновна ли Сара, но мне сдается, что есть странное сходство между событиями в Лондоне и Париже.

– Это могло быть и чистейшим совпадением.

Замечание инспектора Джонсона было встречено молчанием. Он откашлялся и продолжил:

– Так как в моем досье еще ничего нет, можно попробовать углубить ваши предположения: по крайней мере это даст мне отправную точку для расследования! Но не очень-то обольщайтесь: все это слишком натянуто. В любом случае допрос вашей подозреваемой мной предусмотрен; я жду, когда она оправится после вчерашнего недомогания.

– Не меняйте ваших планов, инспектор. Я увижусь с ней во второй половине дня под предлогом написания статьи о ее карьере. Со мной она будет не так осторожна в своих высказываниях. Может быть, мне удастся заполучить кое-какую информацию; я передам ее вам.

– В котором часу у вас встреча?

– Я приду к ней к пяти.

– А почему бы нам после этого не поужинать вместе? Я приглашаю вас в индийский ресторан недалеко отсюда, – предложил Бертран, вставая.

– Отличная мысль, – согласился Эрнест, направляясь к вешалке за плащом.

– Я тоже не против, – поддержал его Жан-Люк, надевая свой плащ. – Обожаю индийскую кухню.

– Итак, отправляемся на ловлю информации. Я иду в Оперу, надо бы выяснить один-два пункта. Мне сказали, что костюмерша мадемуазель фон Штадт-Фюрстемберг, некая Джейн, должна появиться там, чтобы привести в порядок костюмы Кармен. Встретимся здесь в восемь часов.

Эрнест Лебраншю поблагодарил за приглашение и проводил до двери тех, кого уже считал своими осведомителями, потом взглянул на свои часы: времени в обрез, успеть бы поймать такси, чтобы не опоздать на так называемое интервью. Головная боль прошла. При других, менее трагических, обстоятельствах он бы бурно выразил свою радость: так он был доволен тем, что поиграет в детектива-любителя!

Жилу тоже плохо спал. Накануне, чтобы успокоиться после случившегося, он шатался из паба в паб, оттягивая, насколько это возможно, момент, когда окажется один в номере гостиницы – пансиона около Пиккадилли-серкус. Добрую часть ночи он тупо смотрел телевизор, да так и уснул перед непогашенным экраном. Начало дня не принесло успокоения. С тех пор как Сара бросила его, он полностью выбился из колеи. Она выбросила его, словно ненужную вещь, не задумываясь, оставив на прощание несколько наспех написанных строчек на бланке отеля. Целый год он грыз удила, выжидая благоприятного момента. Вот именно, благоприятного. При этом слове он улыбнулся. Где же он сейчас? Где-то в Лондоне; этот квартал был ему незнаком. Может быть, он находится между Чайнатауном и Темзой? Его внимание привлек двухэтажный красный автобус; впереди на светящемся табло выделялась надпись: «NOTTING HILL». He раздумывая, он вошел в него и сел – стало легче. Контролер, поинтересовавшись, где он будет сходить, оторвал билетик и назвал сумму.

– Don't you have any change?[37]

Да, мелочь у него была.

– Lovely, sir.[38]

Он накрепко запомнил адрес Сары, который еще раньше узнал через справочную службу Парижской оперы, и случайно подвернувшийся автобус вез его к ней, хотя сам он минуту назад и не помышлял об этом. Не иначе это знак судьбы: она сама решала за него. Он прислонился горячим лбом к холодному влажному стеклу и вглядывался в улицу. Много машин, прохожих, зонтиков. Куда все они спешили? Какой жизнью жили? От Ноттинг-Хилла до Холланд-парка минут десять ходьбы. Дома ли она? Откроет ли ему дверь? А что потом? Женщина эта стала для него болезненным наваждением. С ней надо кончать. Группка ввалившихся в автобус итальянских студентов отвлекла его от мрачных мыслей. Они были молодые, полные энергии; их все веселило. Он в самый последний момент дернул за шнурок остановки по требованию и сошел. Ну вот и приехал. Теперь главное – не бежать, оставаться спокойным, идти медленно. Впереди уже виден безобразный монумент, который, словно репер, возвышался в конце авеню перед Холланд-парком: статуя какого-то украинского царя, освободившего свою страну в XVI веке; звали его то ли Володимитрий, то ли Володимир; он недавно прочитал это в путеводителе. До дома № 40 уже рукой подать. В детстве, когда он в своей Ирландии ходил на охоту, страстно любил мгновения, во время которых чувствовал дичь в своей власти. И тогда он, смакуя эти моменты, тщательно прицеливался, нажимал на курок и стрелял. Запах порохового дыма, звук выстрела, почти физическое ощущение входящего в шкуру заряда доставляли ему ни с чем не соизмеримое чувственно-эротическое наслаждение, сродни оргазму. С Сарой он вновь обрел те сексуальные ощущения, ту дикую, примитивную чувственность. Она показалась в окне второго этажа. Неужто встречает? Неужели узнала? Застыв на месте, он отвел глаза, подождал, пока она скроется. Жилу глубже вздохнул, медленно выдохнул, засунул сжатые кулаки в карманы брюк. Только он собрался перейти улицу, как у белого дома остановилось такси. При виде вышедшего из него мужчины сразу заболел живот, заныло под ложечкой: Эрнест Лебраншю, критик из «Мира меломанов»! Ну и глупец же он! Это, должно быть, ее любовник. Так вот откуда все хвалебные статьи. Он пришел на свидание в пять пополудни! Прелюбодеяние с пяти до семи! Ошалев, Жилу попятился, вжался в решетку ограды, обвитой плющом, прилип всем телом к мокрой листве, вжался в нее, обмяк, будто подраненная дичь. Ну и пусть, он будет ждать его ухода, даже если придется проторчать здесь всю ночь.

Плотно поев, Сара между тем обдумывала, как себя вести с парижским журналистом. Она прорепетировала несколько ситуаций. Удрученность: «друг мой, мы – ничто перед вечностью»; слабость: «я больше не вынесу подобных испытаний»; отчаяние: «не думаю, что способна сдержать свои обязательства и выступить в этой роли завтра»; философская отрешенность: «смерть – не игра, она мстит тем, кто осмеливается изображать ее»; чувство вины: «именно я должна была быть на ее месте и умереть вместо нее; почему я еще жива?»; испуг: «ваше присутствие успокаивает меня, я чувствую, что мне грозит опасность; скоро настанет моя очередь»; беспомощность: «я всего лишь слабая женщина, обнимите меня покрепче, мне нужна ваша сила, я чувствую себя такой одинокой». А что, совсем неплохо. Несколько взмахов ресницами, одна-две слезинки и… Вот только журналист был не в ее вкусе, да и любил ли он женщин? Не уверена. Слишком рискованно. Если он потеряет лицо, не видать мне статьи и фото крупным планом на первой полосе.