В Пале-Рояле народ разобрал железную решетку и стал обнаруживать такое возбуждение, что национальная гвардия выдвинула против него пушки. Но это был не хлеб, которого требовал народ, и это привело его в еще более сильное возбуждение. Все были озлоблены по поводу того, что король отказался утвердить права человека, а тут вдруг стало известно, что офицеры гвардии(Garde du corps) дали пышный обед офицерам Фландрского полка, который уходит в Версаль, чтобы оттуда сопровождать короля в Мец. На обед явились король с королевой, и офицеры, возбужденные вином и роскошным пиром, устроили по этому поводу роялистскую манифестацию; с обнаженными саблями набрасывались они на ложи парадного зала, как будто бы там находилось национальное собрание. Они надели белые кокарды, а трехцветные стали топтать ногами. Через два дня был дан еще один такой же пир, и королева весьма откровенно выразила полное удовлетворение свое по поводу этих манифестаций.

Уже одни эти роскошные пиршества должны были обозлить голодающий народ, но белые кокарды вызвали открытое возмущение.

3 и 4 октября на улицах происходили бурные народные сборища, которые рассеивались национальной гвардией, обнаружившей тогда свою настоящую роль. 5 октября двинулись парижские женщины. Движение направлялось и тайно раздувалось из Версаля. Наутро 5 октября парижские женщины не могли получить хлеба, потому что в городе не было муки. Они собирались толпами, и не было возможности их разогнать. Одна молодая девушка добыла из какого-то караульного помещения барабан и барабанила, крича: «Хлеба! Хлеба!» Большая толпа женщин двигалась по улицам вслед за решительной барабанщицей по направлению к городской ратуше. Там женщины потребовали хлеба и оружия. Скоро и здесь появились решительные люди, по-видимому, вошедшие предварительно в соглашение с национальным собранием; главное место среди них принадлежало бывшему стражнику (huissier) Мальяру, который уже отличался при взятии Бастилии и который сыграл страшную роль в сентябрьские дни 1792 г. Раздался призыв: «В Версаль!» – и Мальяр встал во главе женщин, чтоб повести их в Версаль. Зазвучал набат, и женщины вооружились нашедшимся в городской ратуше оружием. Батальон национальной гвардии, выступивший было против женщин, был обращен в бегство градом камней. Много мужчин присоединилось к этим женщинам, упрекавшим мужчин и том, что они не понимают, как надо действовать. Когда женщины с Мальяром уже ушли в Версаль, туда отправилась и масса вооруженных мужчин под предводительством великана-мясника Журдана; последний был известен под прозвищем coupe-tète (головорез) и его грубость и кровожадность не раз компрометировали народное дело. В этом походе приняла участие, кроме того, и французская гвардия, известная своей преданностью народному делу.

Теперь заволновалась и национальная гвардия и стала бурно требовать от своего командира Лафайета, чтобы он повел ее в Версаль. «Герой двух частей света», как гиперболически титуловали этого маркиза, не знал, что делать. Лафайет, любимец крупной буржуазии, отличался самым заурядным умом и никогда не понимал своего времени. Во времена монархии он был республиканцем, а во время республики – монархистом. Он стоял за конституционную королевскую власть и за преобладание третьего сословия и не мог понять того, что в эпоху революционных движений от столкновения этих факторов должны произойти непоправимые беды. В национальной гвардии он видел только средство сдерживать народные беспорядки. Несмотря на это, он довольно долгое время был популярной личностью, и народ криками выразил ему свою любовь, когда он появился верхом на белом коне во главе национальной гвардии. Мужество его было столь же велико, как и его ограниченность.

Семь часов Лафайет не сдавался на требование вести национальную гвардию в Версаль. Национальная гвардия хотела поддержать план партии Мирабо – переселить короля в Париж; по-видимому, ее склонили в этому агенты Мирабо и герцога Орлеанского. Цветистые увещания Лафайета, убеждавшего отказаться от похода в Версаль, не привели ни к чему, так как в интересах национальной гвардии было предупредить затеваемый двором переворот. «Генерал! – сказал один гвардеец. – Вы не обманете нас. Мы не хотим употребить наше оружие против женщин, мы хотим привести сюда короля, чтоб не бояться больше его планов!» Теперь, наконец, недогадливый «герой двух частей света» понял, в чем дело, и во главе своих батальонов отправился в Версаль, запасшись предварительно удостоверением общинного совета, что он отправился в Версаль исключительно в целях поддержания «порядка и спокойствия». Таким образом, Париж выступил против Версаля.

Мальяр повел дело ловко. На Елисейских Полях он велел предводительствуемым им женщинам и девушкам разоружиться, чтобы не перепугать национального собрания. Затем, чтобы совершенно неожиданно прийти в Версаль, он приказал задержать всех курьеров, которые отправлялись из Парижа в Версаль. Национальное собрание, озлобленное против двора из-за офицерских пиров, обсуждало в это время вопрос о том, как добиться от двора утверждения декларации прав человека, а двор в то же время занимался приготовлениями к отъезду короля в Мец. В этот момент у барьера национального собрания появился Мальяр с депутацией женщин и потребовал хлеба и разрешения президенту Мунье представить депутацию женщин королю. Собрание было удивлено, увидев толпу женщин во главе восстания, и согласилось на оба требования. Мунье пошел с депутацией к королю. Людовик обещал все, чего от него требовали; женщины в присутствии его были застенчивее, чем во дворе, и оратор их, молодая красивая женщина, едва сумела произнести больше, чем слово: «Хлеба!» Людовик обещал устранить недостаток в хлебе, обнял оратора, а депутация расчувствовалась и удалилась.

Женщин, ожидавших во дворе, это вовсе не удовлетворило; началась свалка, в которую вмешалась королевская лейб-гвардия! Версальская национальная гвардия стала на сторону женщин; с той и другой стороны оказались раненые. Лейб-гвардия проявила зверство, и так как в это время прибыл Журдан, то началось форменное побоище на дворе замка. Двое гвардейцев были убиты, а головы их воткнули на пики: до такой степени поведение гвардии озлобило массы. Поздно вечером прибыл Лафайет с национальной гвардией и разнял дравшихся, причем немалую помощь оказал ему сильный дождь. Лейб-гвардия заняла внутренние, а национальная гвардия – внешние покои дворца. Можно было думать, что все успокоилось.

На следующий день в пять часов утра народ проник во дворец через оставшиеся открытыми ворота с целью захватить короля. Народ находился уже недалеко от королевских покоев; и королева едва успела неодетой и босой убежать и комнаты своего мужа. По пути снова было убито несколько ненавистных лейб-гвардейцев. Лафайет подоспел, и популярность его была так велика, что хоть с большой опасностью для жизни, но ему удалось остановить кровопролитие. Бесчисленный народ, собравшийся у дворца, громко требовал, чтобы король отправился в Париж. Лафайет увидел, что потеряет свою популярность, если воспротивится этому требованию. Ввиду этого он посоветовал королю уступить. Король некоторое время упорствовал, а затем, приняв во внимание угрожающее настроение народа, согласился. Лафайет решился рискнуть всей своей популярностью, чтобы несколько успокоить народ, и последовательно одного за другим вывел на балкон короля, королеву и одного из лейб-гвардейцев. Когда народ ответил криком озлобления на появление королевы, Лафайет поцеловал ей руку, лейб-гвардейцу он приколол трехцветную кокарду. Этой комедии было достаточно, чтобы успокоить народ. Главная цель народа была, впрочем, достигнута: королевская семья в сопровождении национальной гвардии отправилась в Париж. Бесчисленные народные массы сопровождали их при переезде в Париж; утверждение же, будто головы убитых лейб-гвардейцев несли за королем до самого Парижа, оспаривается. Проголодавшиеся парижане, не нашедшие в Версале достаточно провианта, часто останавливались в дороге, так что король только вечером прибыл в Париж. Король теперь уже был под надзором парижского населения, мэр Бальи у городской ратуши встретил его льстивой и коварной речью, и король с большой натянутостью ответил ему: «С удовольствием и с полным доверием я остаюсь среди парижского народа». Королевская семья поселилась в пустовавшем до тех пор Тюильрийском дворце. На Лафайета и его национальную гвардию была возложена обязанность охранять Тюильри. 19 октября было перенесено в Париж и национальное собрание, объявившее себя неотделимым от особы короля. Оно теперь находилось под защитой парижского населения, которое с женщинами во главе во второй раз расстроило замышлявшийся переворот.