Таким образом, действительность побудила и Снорри, и Стурлу посвятить свои саги политической истории. Но если Снорри, рассказывая о далеком прошлом, все же находит возможности для известной героизации своих персонажей, чтобы придать жестокой личной борьбе некий общий смысл и проявления романтики, нередко и эпическое звучание, то Стурла отказывается от любого проявления романтики. Даже описание родственных отношений и свадеб он заменяет краткой информацией о родстве, свойстве, иных связях союзников — как бы «ставит читателя в известность», чтобы прояснить расстановку сил. Он безжалостно вскрывает сугубо корыстные мотивы групп знати, соперничавших из-за власти, территорий и имений, и не ищет оправданий всеобщему ожесточению. Как и Снорри, Стурла включает в свои сочинения стихи, собственные и брата Олава Белого Скальда.

При изучении саг возникает немало вопросов и предположений. Один вопрос касается авторства саг, другой — их хронологии, еще один — формы бытования саг, особый — степени достоверности сообщаемых ими сведений; и все эти важные вопросы неразрывно связаны между собой.

Те события, которые легли в основу саг, обычно служат ориентиром для определения истоков саги, ее первоначального образа и обстоятельств создания. И при этом сага могла создаваться как по следам событий, так и много позднее их, как участником события, так и со слов очевидцев или потомков очевидцев, а также иных свидетельств. Например, известно (и об этом говорил, в частности, сам Снорри), что некоторые саги создавались по мотивам скальдических стихов, как, например, «Сага о Названых Братьях», временами буквально повторяющая текст одного из них. Иногда позднейший автор сочинял или компилировал сагу, время действия которой относится к далекому прошлому. Так было, например, с «Сагой о Хальвдане Эйнстейнссоне», автор которой в XIII в. описывает события до 850 г., притом на основе явно неких литературных источников. Аналогична ситуация с «Сагой о Стурлауге Трудолюбивом Ингольвссоне», сыне богатого знатного норвежца Ингольва, одного из первопоселенцев в Исландии. Сага описывает события второй половины IX в., но создана около 1300 г., включает множество сказочных элементов и также основана преимущественно на литературных источниках. Однако она включает детальную характеристику внешности и характера Стурлауга, что подразумевает наличие и фольклорной основы[44]. Эти случаи не вполне типичны, поскольку в подавляющем большинстве записи саг опирались на фольклорную основу, современную описываемым событиям или составленную непосредственно после них. Обычный разрыв между созданием фольклорной основы саги и ее фиксацией путем записи, т. е. перевода из вербальной в письменную форму, включал не менее двух поколений: рассказчик(и) и слушатель(ли) — записыватель(и). Но если фольклорная основа саги возникала в ходе событий эпохи викингов, ее бытование до записи могло продолжаться несколько столетий, путем неоднократной передачи из уст в уста[45].

Так что же происходило с сагой в течение ее существования в устной форме? Насколько и как она могла видоизменяться — и изменялась ли? Какую роль в биографии саги играли те, кто ее записывал, компилировал, редактировал? На какие образцы они опирались? И в какой мере эти последние люди могут являться сочинителями, или соавторами, или создателями саги — из отдельных «кусков» и преданий? Иначе говоря, в конечном счете основная дискуссия вокруг саг сводилась и сводится к их авторству и достоверности.

Бесконечные споры о происхождении, точнее, об авторстве саг ведутся уже два столетия. Исландские ученые во второй четверти XIX в. сформулировали так называемую «теорию книжной прозы». Они считали, что именно записыватели саг, имея дело с бесформенной и противоречивой традицией, придавали текстам форму саги и, таким образом, являлись авторами этих произведений. В XX столетии дискуссия продолжалась, но немецкие и скандинавские ученые выработали «теорию свободной прозы», т. е. полагали записавшего сагу человека не ее автором, а только «фиксатором», как бы «издателем» произведения, имевшего твердую фольклорную традицию. Последней теории придерживаются видные отечественные ученые — исследователь европейского фольклора Е. М. Мелетинский и скандинавист А. Я. Гуревич, а основатель отечественного саговедения М. И. Стеблин-Каменский полагал, что сага была все же записью твердой устной традиции, опосредованной, в известной мере (редакторски?) доработанной теми, кто ее записывал, проявляя тем самым «неосознанное авторство». В полной мере определить соотношение устной традиции и вклада записывающего лица (компилятора, переписчика и т. д.), как и меры изменений фольклорного текста до его записи, невозможно и по сей день.

Еще большие сложности возникают в вопросе об исторической достоверности саг — кто бы ни являлся их автором. Разброс мнений в последние два столетия был велик: от полного отрицания достоверности саг до абсолютного доверия ко всем их сведениям, как набору неоспоримых фактов и положений, удержанных цепкой памятью и стойкими традициями народа. В первой половине XX в., по мере развития интереса к социально-экономическим исследованиям, доверие к сообщениям саг пошатнулось, вплоть до гиперкритического отношения к их материалу[46]. Во второй половине столетия скандинавские историки были склонны относить многие сведения саг преимущественно ко времени их записи. Однако неуклонные успехи археологии и многих специальных исторических дисциплин заставили скептиков усомниться в своей правоте. Подтверждены целые пласты информации, содержащейся не только в сагах, но и в высказываниях о скандинавах Тацита, сделанных за сотни лет до саг, к тому же людьми совсем иного мира.

М. И. Стеблин-Каменский пришел к заключению о «синкретической правде» саг: слиянию в них правды исторической и художественной вследствие особого психологического свойства скандинавов — и авторов, и слушателей саг, — которые стремились к точному описанию действительности. Ученый имел для такого вывода известные основания: ведь для исландца не было большего греха, чем умышленное искажение правды. Особенно достоверными считались — как бы по определению — рассказы очевидцев. Стремление к правде факта, свойственное тогдашним скандинавам, — явление психологического характера, и его важно понять и оценить: ведь им определялись мотивы поведения авторов и рассказчиков саг. Но неумышленные искажения были возможны и наверняка имели место при неоднократных пересказах саг. К тому же не исключено, что творцы письменного текста, работавшие уже в иную эпоху, не были столь корректными в отношении к правде и вымыслу.