первый год Борис довольно близко сошёлся со многими товарищами по учёбе. Этому способствовал его общительный открытый характер, а также и то, что по знаниям он стал одним из первых не только в группе, но и на потоке. Дружба с ним для многих была полезна. С середины учебного года многие из однокурсников стали пользоваться его конспектами, зарисовками, а при случае и подсказками. Так, между прочим, обстояло дело в течение всех пяти лет учёбы. Со второго семестра Быкова избрали старостой потока, а старостой группы — Алёшкина, эту обязанность он исполнял до окончания института.

Мы уже описали кое-кого из наиболее близких друзей Бориса, стоит упомянуть ещё об одном — Ване Дик, немце с Поволжья. Он был, пожалуй, моложе всех в группе и своими знаниями и старанием мог соперничать с Алёшкиным. К сожалению, с Диком произошло что-то непонятное. Незадолго до весенних экзаменов в начале 1936 года он из института неожиданно исчез. Ходили слухи, что были арестованы его родители, а вместе с ними пострадал и он.

Был ещё один друг, Герасимов, бывший председатель колхоза, почему-то решивший стать врачом. Его выбрали старостой второй группы, на этой почве он и сблизился с Алёшкиным. Герасимов — член партии, невысокий, курчавый, с чёрными волосами, всегда с немного удручённым и озабоченным лицом. Его семья осталась в одной из станиц, где жена работала в колхозе. Занимался он старательно, но мешала недостаточная общая подготовка, и он едва-едва набирал посредственные оценки. Может быть, он и сумел бы выучиться и стать дельным врачом, но в его жизни, как и у многих в эти годы, произошла трагедия. В последние месяцы учёбы на первом курсе во время одной из лекций он был вызван из аудитории и больше в институте не появлялся. Говорили, что работники НКВД арестовали Герасимова, как врага народа.

Всё чаще и чаще возникали разговоры об арестах видных в городе людей, якобы тоже оказавшихся врагами народа. Покончил жизнь самоубийством председатель Краснодарского горсовета. Как мы теперь знаем, наступило время «ежовщины» — оголтелой расправы с лучшими людьми партии, комсомола и советского государства, то, что через много лет получило название «культа личности».

Борис чувствовал, что и у него почва под ногами не очень прочна. Он бы беспокоился и переживал ещё больше, если бы знал своё положение точнее. Лишь по окончании института выяснилось, что один из его «друзей», коммунист Сергеев, видимо, желая выслужиться, написал на него грязный клеветнический донос, в котором обвинял Алёшкина в срыве политзанятий и в политическом разложении студентов. Донос представлял собой грубейшее извращение фактов, но если бы он попал в органы НКВД, то в те времена мог бы послужить если не полным основанием для ареста, то, во всяком случае, поводом немедленного исключения из института. К счастью Бориса, заведующий секретной частью, он же секретарь партячейки института, коммунист Шаповалов учился с ним в одной группе. Он был свидетелем описанных в доносе событий, видел, что факты извращены, и, положив его в дело Алёшкина, дальнейшего хода ему не дал. Так, можно сказать, чудо спасло от краха не только все мечты Бориса, но и его будущее, и будущее его семьи.

Через несколько дней после начала летних каникул, когда Борис готовился принять все хозяйственные домашние дела на себя, а Нина уже уехала в Кострому, его вызвал военкомат для направления на переподготовку как политрука запаса. В военкомате какие-либо споры были бесполезны, и Алёшкин, собрав необходимые вещи, отправился к месту назначения — в лагерь, расположенный недалеко от города Новороссийска. В полку его определили политруком стрелковой роты.

На следующий день после инструктажа он подошёл к комиссару полка и попросил принять его для личной беседы. Тот назначил ему время. Проведя утром следующего дня политзанятия в роте, проинструктировав младших командиров о плане политинформации и занятий во взводах и отделениях, Алёшкин направился к комиссару. Он сообщил о своём неопределённом партийном положении и попросил совета, как ему быть в дальнейшем. Комиссар отказался что-либо советовать, обещая доложить об этом случае в политотдел дивизии, а пока рекомендовал как можно добросовестнее выполнять свои обязанности. Борис успокоился, но через два дня его снова вызвал комиссар полка и сказал, что ввиду неопределённости партийного положения Алёшкина, политотдел рекомендовал его от работы политрука освободить и использовать на какой-либо другой, например, интендантской должности. Борис напомнил, что он — студент мединститута, где преподавалось военное дело, и что поэтому ему, очевидно, не нужно проходить лагерные сборы. Комиссар обещал уточнить этот вопрос. Через несколько дней Алёшкину всё-таки вручили документы об освобождении от прохождения сборов, и он выехал домой.

Катя и ребята обрадовались его досрочному возвращению, конечно, был доволен и он сам. Теперь, находясь вечерами дома (на своей базе он приступил к работе с первого же дня по возвращении), Борис смог больше помогать Кате в домашних делах, а сделать планировалось много. Нужно было заготовить на зиму топливо: уголь, кочерыжки от кукурузы и дрова (всё это добывала в «Круглике» Катя). Он напилил и наколол дрова, и сложил всё в сарай. Кроме того, Борис решил сделать вторые рамы к окнам комнат. Зимой 1935–1936 года (необычайно суровой) одинарные щелястые окна закрывали снаружи ставнями, а изнутри для сохранения тепла закладывали всяким тряпьём. Никогда раньше Борису не приходилось выполнять таких сложных столярных работ, как изготовление оконных рам, но с этим делом он всё-таки справился. Правда, его изделия не отличались ни красотой, ни изяществом, но главное, что своему назначению они соответствовали. Всё это, помимо труда, потребовало и дополнительных средств, а семья и так еле-еле сводила концы с концами. Катя продала часть своих, ещё владивостокских, платьев. Сама она, конечно на толкучку идти не решилась и воспользовалась услугами Меланьи, ну а та, то ли по недомыслию, то ли с целью наживы, продала шёлковые, крепдешиновые и маркизетовые платья по цене ситцевых, и в результате эта «операция» принесла сущие гроши.

Борис решил продать имевшиеся у него патефонные пластинки. Патефон оставили во Владивостоке, а заграничные пластинки, подаренные Борису моряками Тралового флота, взяли с собой, было их штук 20. Борис не надеялся получить за них много, но «всё-таки хоть что-нибудь, да дадут», — думал он, подходя к комиссионному магазину на улице Горького, недалеко от его работы. У него с собой было три пластинки для пробы. Когда он сообщил приёмщику товара с какой целью пришёл, тот довольно небрежно ответил:

— Этого добра у нас вон целые полки лежат. Пожалуйста, мы возьмём, но на скорую реализацию не