Одним совершенно обыкновенным, серым утром понедельника я внезапно осознала, что просто не могу пойти на управление эмоциями после практического применения. Ноги меня не слушались. Уже казалось, что проще самой пережить пожар на фабрике, чем в сотый раз слушать пересказ Сары с Корой.

Я плотнее закуталась в накидку и всерьез подумала над тем, чтобы сбежать отсюда и больше никогда не возвращаться. Хотя понимала, что все далеко не так просто.

Возникший было свет надежды потускнел, и я снова чувствовала пустоту внутри, как после смерти Уильяма. И вот внезапно, прямо на лестнице в вестибюле, меня озарило: я сердилась на себя за лишние надежды. «Какая же ты глупая, Фрэнсис, – отчитывала я себя. – Позволила „Колдостану“ себя ослепить, забыла о том, что тебе никогда не доставалось ничего хорошего». Сдерживая накатившие на глаза слезы, я поднялась обратно, затворила за собой дверь комнаты и только там позволила себе расплакаться.

Академия отвлекла меня от моего истинного предназначения, единственного долга, в значении которого не было сомнений. Нельзя повторять эту ошибку.

Я достала из-под подушки грубый листок бумаги, пообещав себе, что больше не позволю сверкающему убранству «Колдостана» и расцветающим розам сбивать меня с пути.

Меня грызла совесть. Вдруг полиция бросит поиски убийцы Уильяма, если не напоминать им об этом каждую неделю? Хотя теперь я все равно не смогла бы к ним обратиться, поскольку сама стала подозреваемой в убийстве. Набитая перьями постель выдохнула облако пыли, стоило мне на нее плюхнуться. Я долго лежала в ней, жалея себя, но все же решила спуститься на ужин. Не знаю, заметили мое отсутствие на уроках или нет. Наверное, нет. Меня вообще особо никто не замечал.

В первое время изобилие яств казалось роскошью, теперь же я думала о том, что излишки пропадают зря. Я лениво ковыряла вилкой красный картофель. На блюдо с фруктовой нарезкой села оса. Она немножко повозилась на липких дольках, а потом снова взлетела. Аппетита у меня не было.

Я первая убежала наверх, пока остальные ученицы еще доедали ужин и болтали друг с другом. Большинство девчонок проводили вечера в столовой, атриуме или на веранде. Играли в карты, сплетничали. Меня еще ни разу не приглашали, а мне не очень-то и хотелось.

Нет, я сама себя обманываю. Конечно, хотелось.

Дни текли один за другим, вязко и медленно, будто смола. Я ходила на уроки, сидела тихо, завернувшись в накидку, но думала о своем – о тайне записки. Меня не оставляло чувство, что стоит потянуть за нужный конец, и она распутается, как клубок ниток.

После смерти Уильяма я прочла все книги о работе полиции, какие только нашла в библиотеке. Надеялась отыскать в них подсказки для раскрытия преступления. Мне нужен был конкретный план, список действий, чтобы навести порядок в сознании и залатать болезненную дыру в сердце. Как выяснилось, отыскать убийцу, который не оставил после себя ничего, кроме цепей, практически невозможно. Как и ночного гостя по одной лишь записке. И сейчас меня тоже снедала боль, и в голове тоже царил беспорядок.

В книгах об искусстве детектива советовали анализировать почерк. Я решила начать именно с этого, потому что больше было не с чего, а бездействовать я уже не могла.

Первой я проверила Лену. Это было проще всего, тем более что с ней у меня завязалось что-то хоть относительно похожее на дружбу. Она с готовностью и доброй улыбкой передала мне свою тетрадь с конспектом лекции миссис Робертс. Почерк отражал ее характер, опрятный и тщательный, но по закорючкам на полях было ясно, что Лену не сильно интересовало занятие. Карикатура миссис Робертс с дьявольскими рогами и вилами рассказывала о моей соседке больше, чем любой из наших разговоров. С текстом записки ее почерк не совпал, и я не сильно этому удивилась.

У Максин было сложнее попросить конспект, поскольку ни одно занятие у нас не совпадало, но в итоге я заполучила ее старое эссе, оправдываясь тем, что мне нужно вдохновение для письменной работы по предмету миссис Вэнс. Максин передала его после ужина, все мятое и в пятнах, словно она макала бумагу в кофе и хранила ее под кроватью. Писала она небрежно, с множеством пометок, перечеркнутых строк. «Удачи», – усмехнулась Максин, протягивая мне листок. Прочитать эссе было практически невозможно, зато сразу стало ясно, что записку оставила не она.

По туалетному столику в нашей комнате были разбросаны бумаги Аврелии и Руби, но их почерк тоже не совпадал с почерком ночной гостьи.

Я продолжала расследование всю неделю. Так часто просила у одноклассниц конспекты, что они уже, наверное, считали меня совершенно неграмотной. Мейбл широко улыбнулась, передавая мне свою тетрадь, и предложила помочь с учебой. Сара с Корой неуверенно переглянулись, но все же поделились конспектами. Мария вела записи в красивом кожаном блокноте, а Рейчел – на отдельных листах. Ни один стиль письма не соответствовал ночной записке, но почерк на ней казался мне смутно знакомым, и потому я не прекращала поиски.

А еще потому, что других идей у меня пока не находилось. Конечно, приятно было делать хоть что-то, но все равно создавалось впечатление, словно этого недостаточно.

В классе миссис Ли я рассказывала о себе ровно столько, сколько необходимо, чтобы ко мне не придирались, и не стремилась делиться лишними деталями. На истории и практическом применении иногда становилось довольно интересно. Все-таки я еще радовалась своим волшебным силам и впитывала каждое слово подобно губке, хотя при этом чувствовала скрытую злобу от того, какие жалкие крупицы информации нам выдавали.

Я быстро привыкла к рутине. К тому, что Руби со своими подпевалами сидит на веранде после обеда и ужина и лучше обходить ее стороной. Как и комнату отдыха на третьем этаже – там из стен раздавался странный царапающий звук, который никто не мог объяснить.

Миссис Выкоцки больше не звала меня к себе в кабинет. Большую часть свободного времени я проводила в библиотеке в раздумьях. Все мои расследования ни к чему не приводили, и я начинала гадать, что хуже – отчаяние или безнадежность.

Спалось мне плохо. Я подолгу лежала в постели, водя подушечкой пальца по грубой бумаге, желая убедиться в том, что записка мне не приснилась. А если все же удавалось задремать, меня терзали красочные, но беспокойные сны. Обычно об ателье, но иногда о нашей старой квартире, о парке Томпкинс-сквер или даже о «Колдостане». В этих снах меня одолевало недоброе предчувствие, но я не понимала отчего. Финн, кудрявый парень с пристальным взглядом, участвовал в них почти всегда. Наблюдал за мной, щуря глаза. Просыпалась я в холодном поту, совершенно не выспавшись.

Вторая записка появилась у меня на кровати в один удивительно холодный вторник.

Я ушла с ужина пораньше, чтобы почитать книгу в тишине и покое, но задремала где-то на закате, прямо в форме, поверх покрывала. Книга покоилась у меня на груди, и, когда я очнулась, ощущение было такое, будто пролетело всего несколько минут. Фиолетовое мерцание сумерек заливало комнату, а на моей подушке лежал квадратик бумаги.