А что говорили о Государе в кругу ваших друзей?

О Государе говорили всегда с жалостью и каким-то пренебрежением. Знаете, теперь всем известно, что Государь Николай II был человек неглупый, но упрямый и безвольный. Витте, который его ненавидел и преклонялся перед Александром III, написал в мемуарах, что Николай был гораздо умнее своего отца, быстрее схватывал содержание докладов, лучше разбирался в отвлеченных вопросах. Его считали глупее, чем он был в действительности, и к нему было какое-то пренебрежение. Все знали, что императрица Александра Федоровна гораздо сильнее и держит его в своих руках. Что, в конце концов, было верно. Императрица, по-моему, была человеком ограниченным, но с большой силой воли. Недаром она кому-то сказала: «Я единственный человек в штанах здесь». То есть она сказала, что она единственный мужчина. Но вообще о царской семье говорили неодобрительно, недоброжелательно, не предчувствуя, конечно, того, как они страшно кончат.

Речь Милюкова 1 ноября 1916 года произвела огромное впечатление. Следующий этап такого волнения – незабываемая ночь, когда разнеслась весть об убийстве Распутина. Мне кажется, что это декабрь 1916 года. В эту ночь, когда он был убит, никто ничего не знал, но на следующий день весь Петербург был ошеломлен, все звонили друг другу, приходили друг к другу с новостями: «Вы слышали, слышали, говорят, Распутин убит!» И сразу все знали, что убили его Юсупов, Пуришкевич, крайний монархист, и Великий князь Дмитрий Павлович.

В этот вечер декабря 1916 года я пришел в петербургское кабаре, которое весь артистический Петербург знал, «Привал комедиантов» на Марсовом поле, и увидел Маяковского. Маяковский мне был знаком, но так как я принадлежал к совершенно другой поэтической группе, то, кроме пренебрежительного отношения, ничего от Маяковского не видел. Но в тот вечер в «Привале комедиантов» все были настолько взволнованы, что Маяковский ко мне подошел с дружеской фразой: «Вы что-нибудь знаете?». Мы сели рядом на каком-то диване в глубине зала. Это был единственный раз за всю мою жизнь, когда я с Маяковским довольно долго и дружески разговаривал. У меня эта ночь поэтому и осталась по личным воспоминаниям врезана в память, потому что потом я с ним не встречался и никогда больше не говорил. Мы говорили о Распутине, о том, что будет, потом начали говорить о поэзии. Но начали с Распутина. Он спрашивал, где те, которые его убили. Я отвечал, что никто ничего не знает. Помню, говорили о Пушкине. Маяковский меня поразил, я почувствовал, какой это умный человек, когда он не ломается и не хамит. Он очень часто притворялся гораздо грубее, чем ему хотелось быть, очевидно, это была его литературная поза. Но все были тогда так взволнованы, ни о чем другом не говорили. Всякий появлявшийся человек спрашивал: «Знаете ли вы что-нибудь?» Наконец, всё стало известно. Вы, вероятно, помните, что это бы и не стало известно так быстро, если бы Пуришкевич, который добил Распутина… Ведь Юсупов только смертельно ранил Распутина. Тот бежал по саду Юсупова и кричал: «Все ей скажу, все ей скажу!», а Пуришкевич его добил. Но Пуришкевич был, очевидно, наивный, потому что он позвал городового, который где-то рядом стоял, и сказал: «Вот теперь Россия спасена. Мы убили Распутина. Только никому не говори». Конечно, городовой сейчас же побежал в полицейский участок и донес.

На следующий день стало известно, что убили Юсупов, Великий князь Дмитрий Павлович и Пуришкевич. Но тогда все задавали себе вопрос: где они и что с ними будет? Потому что, казалось, раз они известны, надо судить, хотя бы и убит был Распутин. В средне буржуазном обществе, в среде врачей, адвокатов, писателей и в этом моем поэтическом мирке были разговоры: как может быть, что убийц не будут судить!

Потом узнали, что на следующий день они были арестованы, причем, по повелению императрицы, которая, в сущности, и не имела права повелевать, но тут ее сила воли сказалась. Она приказала арестовать Великого князя Дмитрия Павловича, которого арестовали во дворце против Аничкова дворца, который принадлежал Сергею Александровичу, убитому, а потом не помню кому. Юсупов был в своем дворце арестован, а Пуришкевича как депутата не могли арестовать, потому что была депутатская неприкосновенность, и он остался на свободе.

Но поразило всех – как же их не судят? А судить их, конечно, нельзя было. Прежде всего потому, что Великого князя нельзя судить, только Государь мог его судить, а, во-вторых, можете себе представить, что в те времена адвокаты устроили бы на таком суде, какие бы они речи произнесли! И дело было замято. Полиции было сказано делать расследование для вида, но ничего не найти.

Но симпатии ваших литературных друзей и вашей семьи были на чьей стороне?

Слухи ползли по городу, и все знали, что это было, в сущности, предательское убийство. Юсупов заманил Распутина к себе во дворец, убил его, когда тот рассматривал какое-то распятие, которое Юсупов ему дал – выстрелил ему в затылок. От этого было какое-то смущение. В Государственной Думе Милюков был возмущен, Керенский был возмущен. И я, вспоминая это время, думаю, что это была большая глупость с точки зрения людей, которые хотели предотвратить революцию. Ведь Юсупов и Великий князь Дмитрий Павлович думали, что императрица сойдет с ума, а Государь станет тогда обыкновенным конституционным монархом, и все будет хорошо.

Между тем императрица с ума не сошла, государь конституционным монархом не стал, но это было такое потрясение всего организма общественного, что только ускорило революцию. Я к высшему петербургскому обществу отношения не имел и не хочу притворяться, что знаю, что там говорили. Но я знаю, что передавали тогда, как какая-то великосветская дама-патронесса, у которой был свой лазарет, через день или два явилась к солдатам и сказала: «Радуйтесь, ребята, произошло счастливое событие – убили Распутина, который так вредил России, Государю, русской армии. Теперь все пойдет хорошо!» Ответом было гробовое молчание, и один из солдат сказал: «Да, один мужик дошел до царя, так и того господа убили». Она была этим заявлением потрясена.

Великосветское общество сочувствовало Великому князю и Юсупову. Они подали Николаю записку, чтобы он их никуда не ссылал, а он с большим достоинством ответил, что удивляется, что к нему обращаются с просьбой помиловать и защитить убийц, и будто бы сказал даже: «Романовых убивали прежде, но сами Романовы никогда никого не убивали так, как был убит Распутин». Не знаю, насколько это верно.

После этих событий в обществе нарастало тревожное настроение, и было ясно, что со дня на день должно что-то серьезное произойти.

У меня есть маленькое семейное воспоминание. У меня была тетка, богатая женщина, у нее была карета, и вот недели за две до революции она в карете куда-то поехала и вернулась бледная, испуганная: «Я не знаю, что теперь за люди, но я садилась в свою карету, а какой-то человек остановился и сказал: „Садись-садись, недолго еще прокатаешься“». Очевидно это было настроение, которое даже на улицах пробивалось. Она вернулась испуганная, расстроенная – что делается?!

Наконец, мы дошли до февраля 1917 года. Как началась революция я хорошо помню, началось с каких-то волнений – и хлеба нет, и того нет, лавки были закрыты, бесконечные очереди. Это всех волновало, но никто не думал, что начинается уже то, что в действительности началось.