сунуться сюда, был бы убит раньше, чем Аэций смог бы сказать ему хоть слово. И именно те технологии, которые он принёс в Кариту, сделали возможным его плен.

Аэцием овладело отчаяние. Он долго лежал на спине, глядя в потолок, потому что даже небо над головой делало тоску сильнее. Всё теряло смысл — прошлое, будущее, настоящее. Он хотел умереть, но и смерть была невозможна — дроны тщательно следили, чтобы он не причинил себе вред.

«Зачем?» — стал спрашивать он тогда сам себя. Почему было не убить его? Или ненависть обманутой любви могла быть так сильна, что месть его единственной возлюбленной длится уже тысячу лет? Ответа не было. Все ответы были бессмысленны, хотя он находил их тысячи, один за другим.

Безумие стремительно овладевало им, но понял он это лишь тогда, когда по ночам стал видеть образ Авроры. Аврора не говорила с ним. Она смеялась или просто смотрела ему в глаза с немым укором, но никогда не говорила. И говорить с ней тоже было бесполезно, хотя Аэций и пытался вначале. Он задавал всё тот же единственный вопрос: «Зачем?». Аврора молчала. Так Аэций понял, что безумен.

Он мог бы смириться и с этим, как смирился и с вечностью своей жизни, и с вечностью своего одиночества, но безумие становилось сильнее. Теперь он видел учеников, упрекавших его в их собственной смерти.

И снова Аэций бил стёкла и бежал, пытаясь скрыться от немых видений своей вины, но они находили его, и за призраками прошлого следовали вездесущие дроны.

А однажды к нему явилась Тот. Аэций силился и не мог вспомнить, как звали Того. Он так испугался тогда, что судорожно попытался вспомнить своё имя и имена всех, кого когда-то знал, но тут память была ему верна. Только одно имя никак не удавалось поймать, и потому Аэций так и назвал его для себя — Тот.

Тот говорил, что может прекратить муки. Тот говорил, что может подарить Аэцию сладость мести, выпустить на волю ненависть, что снедала его. И это был первый голос, который Аэций услышал за долгие сотни лет.

Этот голос был страшен, потому что не походил на голоса людей. Будто сам воздух, сама тьма взывала к нему, обещая свои дары.

И ярость в самом деле проснулась, когда Аэций отвечал: «Нет».

— Ты опоздал, — сказал он, — никогда я не буду живым.

Тот ушёл и не приходил больше, а безумие стало утихать. Аэций гнал прочь призраков, заставляя себя думать день за днём, хотя думать было не о чем в серой пустоши Редеи, где лишь дождь и снег сменяли друг друга от года к году.

Он давно уже потерял счёт этих лет. Время для него превратилось в вечность.

***

— Стерильный мир, — сказал Аэций вслух, не отрывая взгляда от серой пелены за окном, чуть подёрнутой белыми хлопьями снега, таявшими, едва коснувшись земли, — зоопарк…

Он всё чаще говорил сам с собой, потому что хотя бы свой голос он должен был слышать, чтобы не раствориться полностью в этом сером нигде.

Здесь было всё, что требовалось человеку, чтобы выжить — пища, давно не имевшая вкуса, постель, казавшаяся конечной стадией тюрьмы, одежда, вода, кров.

— Ты ведь слышишь меня… — сказал он всё так же тихо, — слышишь и слушаешь… а если и нет, то обязательно посмотришь утром за завтраком…

Аэций с ненавистью посмотрел на стоявшую в углу кровать. Спать там он давно уже не мог.

Он устроился в кресле, всё так же глядя в окно, и стал следить за бесконечным бегом туч, уплывавших в никуда.

И когда маленькая серая точка, отделившись от туч, стала увеличиваться в размерах, всё более приближаясь к утлому домишке на краю вселенной, где он обитал уже много лет, Аэций лишь усмехнулся, твёрдо решив игнорировать шутки своего больного мозга.

Людей здесь быть не могло. Тем более здесь не могло быть Авроры. Аэций был твёрдо уверен в этом, пока наблюдал за тем, как движется от корабля до боли знакомая фигурка.

Эта Аврора отличалась от той, что привык видеть Аэций в своих грёзах. Аэций не мог бы сказать, что именно было в ней не так — будто одна из серых туч покинула небо и поселилась у неё на челе.

Дверь скрипнула, и Аврора остановилась, внимательно разглядывая изгнанника, а тот продолжал усмехаться.

— Убей меня… — сказал Аэций, так же внимательно глядя на призрак, явившийся ему.

— У тебя тут холодно и сыро.

Аэций вздрогнул. Впервые за тысячу лет призрак заговорил.

Аэций столько раз представлял этот разговор, что теперь забыл все слова. Он сидел и смотрел, изучая плотно сжатые губы и незваные морщинки на лбу. Время перестало существовать для него, у него была вечность. И Аэций мог бы потратить её всю, сравнивая это лицо с тем, что он видел перед собой обычно. С тем, что он видел много лет назад, когда облетали с деревьев вишнёвые лепестки, а они стояли вдвоём на деревянном пароме и смотрели в глаза друг другу.

***

Аврора хмурилась. Она сложила руки на груди и внимательно изучала лицо того, кого не видела живьём тысячу лет. Она видела Галактиона почти каждую ночь, следила за тем, жив ли он и не сошёл ли с ума. Аврора была достаточно откровенна с собой, чтобы признаться хотя бы себе, что Галактион всё ещё был её навязчивой идеей так же, как и много лет назад.

И в то же время Аврора готова была в любой момент ответить за слова, сказанные Инэрис: «В природе человека преодолевать свою природу».

Галактиона Аврора преодолела. Посадила его в отдельную камеру в своём сердце, так же, как в жизни он оказался на выделенной планете, где никто, даже она сама, не мог бы причинить ему вреда.

И всё же Аэций Авроре не нравился. Здесь, лицом к лицу, он выглядел старше на добрых десяток лет. На висках его поселились седые пряди, хотя Аврора и могла бы поклясться, что Галактион не может стареть.

Она смотрела на изгнанника и пыталась вспомнить, куда делись все слова и все навыки дипломатии, освоенные ей от начала и до конца. Снова Аврора чувствовала себя девчонкой перед лицом генерала империи, годившегося ей в отцы, и это чувство стремительно превращалось в злость.

— Не смотри на меня так, — заметила она, — я пришла предложить тебе сделку.

Аэций расхохотался. Он смеялся долго и заливисто, как безумец, и на какую-то секунду Аврора решила было, что Галактион в самом