— Послушайте, это же бабушка!

И действительно, портрет дедушки был на противоположной стене, куда актер и волочил свою партнершу. И опять вопил про дедушку.

Не буду рассказывать обо всех недоразумениях, кроме еще одного, из-за которого я затеял этот рассказ.

В своем вступительном слове я предупреждал зрителей, что роль пьяного сына играет непьющий актер, а поскольку такому человеку трудно проникнуться психологией пьяницы, я ему перед спектаклем дал рюмочку водки.

И вот наступает момент, когда на сцену входит мой подвыпивший актер. Он в камзоле, в коротких штанишках из голубого шелка (панталон-галан) и в пудреном парике. Начинается трагическая сцена (в который раз!): отец, не зная, его ли это сын, ищет в лице юноши свои черты, выпытывает у него, считает ли тот его своим отцом, но мой актер опьянел и лыка не вяжет. Он трижды пытается читать свои стихи и смешно перевирает их.

Я, несчастный автор, поддерживаю его и тихонько, злым шепотом подсказываю текст. И тогда сын срывает с головы парик и бросает его мне в лицо со словами: «Сам писал эти бессмысленные стихи, сам и читай» — и уходит через зал, жалуясь публике на меня. Положение безвыходное… Я вне себя. Бегу за кулисы, возвращаюсь и, едва переводя дыхание, докладываю зрителям:

— Чтобы хоть как-нибудь закончить пьесу, я попросил одного из свободных актеров дочитать по пьесе роль сына до конца.

И вот из-за кулис появляется громоздкая фигура. Это Владимир Николаевич Давыдов в русском чиновничьем мундире.

Лицо у него самое смущенное, какое только может быть, на голове кое-как напяленный белый парик, в руке — роль, другой он ищет по карманам очки; не найдя, нагибается к рампе и, вытянув руку, пытается читать роль. Но получается что-то еще более нелепое, бессвязное, чем у пьяного… И Дед со словами: «Что ж ты мне, батюшка, такое подсунул, что сам черт не разберет…» — безнадежно разводит руками, обращается к публике: «Простите, как-нибудь в другой раз…» — кланяется и уходит.

После этого трудно было овладеть вниманием зрительного зала; но так как опять пошли смешные недоразумения, пьеса благополучно закончилась, были аплодисменты, поздравления, букеты и прочее.

Надо сказать, что на эту «роль», на это выступление я никогда в жизни не позволил бы себе приглашать Давыдова, я и заикнуться об этом не посмел бы, но он смотрел репетицию, хохотал до слез и, увидав, что у актера это место получается не смешно, извинился перед ним и предложил:

— Алеша, дай-ка я это сыграю.

Я даже немножко испугался.

— Что ты, Дед…

Но он настоял — и играл.

И вот теперь я расскажу вам нечто интересное из жизни и обычаев старых актеров.

Когда бенефисный спектакль окончился, Дед пришел ко мне в комнату, поздравил меня, мы расцеловались, он пожал мне руку, и в руке что-то осталось. Ну, значит, Дед принес подарочек. Я поблагодарил, и он пошел разгримировываться и переодеваться.

Разжал кулак — сто пятьдесят рублей… Обидно мне стало… Стыдно. Как? Деньги? Мне? Что делать? Всякому другому я наговорил бы дерзостей. Но Дед… Тут не надерзишь.

Я зашел к нему в уборную.

— Еще раз спасибо, Владимир Николаевич, за ваше участие в моем бенефисе и в моей пьесе (сказал я елико возможно официальнее), это и так много больше, чем я смел рассчитывать, а подарок… Не нужно.

Положил деньги на стол и быстро вышел.

На следующий день, придя в театр, я не зашел к Деду поздороваться. И Магомет пошел к горе. В антракте является Дед. Сама невинность, само непонимание.

— Чевой-то ты вчера деньги подбросил?

— Владимир Николаевич, — сказал я, очень-очень волнуясь. — Я не нищий… Если вы хотели оказать мне внимание, могли купить что-нибудь, а вы…

— Постой-постой. Я и хотел купить тебе что-нибудь на память, да не успел, вот ты и купи что хочешь.

— Нет, Владимир Николаевич, если вы хотели сделать мне приятное, оказать мне эту честь, вы бы сами купили, а деньги…

— По-го-ди… — Дед рассвирепел. — Молод ты меня приличиям учить!

Я вышел из своей комнаты. Молчать я не мог, препираться с Давыдовым не смел, а терять с ним дружбу — ох как не хотел…

Кончился спектакль. Входит ко мне одна актриса и говорит:

— Владимир Николаевич просит вас зайти к нему.

Я не пошел. И назавтра не зашел к нему. Тогда он опять пришел ко мне, но уже с большой компанией наших актеров и общих знакомых.

— Вот я, старик, пришел к тебе, мальчишке. И давай так: пусть наши друзья рассудят, кто прав. Если они найдут, что ты, я при всех принесу тебе извинения, но если моя правда, тут уж я потребую таких извинений… Согласен?

— Согласен, — ответил я, но забеспокоился.

— Так вот, когда ты еще не родился, еще твои папа и мама не знали, что случится это несчастье, у меня уже были бенефисы. И был у нас такой обычай: если в день бенефиса в театре был гастролер, он обыкновенно отказывался от своего гонорара в пользу бенефицианта; если же он хотел оказать бенефицианту особую честь, выказать ему свое особое благорасположение, он брал эти деньги в кассе и лично относил их имениннику. Я в своей наивности хотел почествовать тебя. Но, что ж делать, невпопад… Прости уж старика.

Общее смущение… А так как Дед сыграл последние фразы на слезе, то какая-то актриса уже всхлипнула…

Я… Мне оставалось одно: я молча подошел и поцеловал у Деда руку. Он обнял меня и рассмеялся. Сразу все заговорили, зашумели, а я шепнул Деду: «А все-таки ты купи что-нибудь». И через два дня чудный Дед принес мне настольное гримировальное зеркало в серебряной раме с выгравированной надписью: «Дорогому другу А. Г. Алексееву от Деда, В. Н. Давыдова».

Сейчас я старше, чем был тогда Дед, я уже больше не гримируюсь, но зеркало стоит на почетном месте на письменном столе, над ним фотография, где мы сняты вдвоем, а еще выше в старинной раме большой портрет гениального артиста — Владимира Николаевича Давыдова.

* * *

Прошел сезон 1915/16 года. Летом я взял отпуск в театре и поехал в Кисловодск. Лечиться? Конечно, нет, я и теперь никогда не лечусь, а тогда мне было двадцать девять лет и принимать нарзанные ванны не от чего было; но все ехали в Кисловодск — и я поехал; все принимали ванны — и я принимал.

«Все»? Кто же эти «все»?

Мои «все» — это тот кружок артистов и писателей, которые по обычаю, или, проще, по привычке, или, еще проще, по стадному чувству в