Кстати, известно ли вам, сколько у нас в стране умных и дураков? Начну с того, что дурак и сумасшедший – это вовсе не одно и то же, и даже вовсе не одно и то же. Сумасшедший – это диагноз, иногда правильный, а большей частью неправильный. Дурак же – это состояние души, это некая форма жития русского человека, некое поведение, сплошь и рядом более выгодное, чем поведение умного человека. В России никто не будет иметь с вами дело, если узнает, что вы сумасшедший, но если станет известно, что вы дурак, вас могут приблизить к себе очень значительные люди, и даже сделать своим заместителем, возвыся над многими остальными. Главное – это подчеркивать ум значительной особы, и всячески показывать, что вы последний дурак, с которого нечего взять, и на фоне которого значительная особа становится еще более значительной и еще умнее. Поистине, господа, Россия – это страна сумасшедших и дураков, и количество их превышает всяческие разумные пределы, чего нет больше ни в какой стране мира. Именно в этом и заключается секрет загадочной русской души, которую никак не могут разгадать иностранцы.

Однако то, что не под силу разгадать иностранцам, разгадывает наша отечественная литература. Принято считать, что отечественная литература существует как раз для того, чтобы разгадать секрет загадочной русской души. При этом, чем больше она его разгадывает, тем более великой считается. Самые великие русские писатели – это вовсе не те, кто разоблачает злоупотребления власти и призывает к священной борьбе против правящего режима, царящего в стране рабства, всеобщего невежества, переполненности психиатрических лечебниц и тюрем, гибели в одном сражении миллиона солдат за раз и страдании маленького, заброшенного на краю вселенной человека. Боже упаси! Самыми великими писателями у нас считаются как раз те, что всячески возвеличивает это страдание, эту заброшенность и это существование на самом краю вселенной. Кто копается в душе маленького униженного человека, нашего общего Акакия Акакиевича, которому негде спрятаться от пристального взгляда гениального русского литератора. Который корчится, как зверушка на станке вивисектора, под его отточенным скальпелем, разрезающем самые тончайшие слои его психологического устройства. Препарирующего его бессмертную душу. Вот такие вивисекторы и препараторы и считаются у нас величайшими русскими писателями, а еще больше считаются таковыми заграницей. При этом весьма желательно, если сам писатель будет припадочным и сумасшедшим, и таковыми же будут его герои. Я, будучи сам истеричен до крайности (к чему подвела меня жизнь в андеграунде), видел это особенно хорошо. Мне, кстати, сразу стало понятно, о чем можно писать в России, и о чем писать здесь нельзя. В России нельзя писать о злоупотреблении власти, но не потому, что на этом настаивает цензура, а потому, что иначе из вас не получится великого русского писателя. Это сплошь и рядом не понимают сами писатели, горящие огнем обличения существующих порядков, и даже попадающие за это на каторгу, но, тем не менее, в смысле литературы не могущие создать ничего путного. И этого же не понимают литературные критики, требующие от русского писателя обличения и протеста, тщательно воспевающие такие обличения и протест, и умирающие в итоге от своей злобы вследствие туберкулеза. Этого же не понимает у нас и цензура, которая всегда была в России, и всегда здесь останется, какие бы демократические порядки ни вводились в обществе. Цензура у нас прежде всего препятствует обличению и протесту, и не обращает внимания на литературную вивисекцию, из которой и выходят подлинные шедевры. Это указывает на то, что цензура у нас бесполезна и не нужна, а также на то, что чем более гнусный и отвратительный в нашей стране строй, тем более подлинная и великая литература рождается из него.

У меня было достаточно времени обо всем этом подумать, ибо, поступив в институт, я вовсе в нем и не учился, успевая по всем предметам исключительно благодаря своему уму. Я был гораздо умнее окружающих меня студентов, а они, если так можно выразиться, были гораздо нормальней меня. Ибо мои то ли природные, то ли приобретенные нервозность и истеричность резко отличали меня от других. Я жил в общежитии в комнате вместе с еще тремя студентами, которые были на два курса старше меня, и которые поначалу решили меня игнорировать, настолько неинтересным я им показался. Мне это, однако, было только лишь на руку, ибо я не любил вмешательства в свою личную жизнь, хотя и достаточно уязвляло мое самолюбие. Один из моих товарищей по комнате, которого звали Василием, пытался быть полиглотом, читая без разбора все, что можно было принести из институтской библиотеки: романы, журналы, справочные пособия, альбомы с живописью, а также всевозможную популярную литературу. Это был настоящий винегрет из самых различных сторон жизни, который вовсе не добавлял ему ума, ибо он то и дело обращался ко мне за разъяснением то одного, то другого философского термина. Другой, именем Леонид, был настоящим ловеласом, и ничего, кроме обольщения сокурсниц, его не интересовало. Третий же, Вениамин, был наиболее скрытный из всех троих, и, как я выяснил очень скоро, втайне мечтал о самоубийстве. Он очень нуждался в том, чтобы излить кому-либо свою душу, и хотя внешне придерживался общих правил, например, вместе со всеми меня игнорировал, но в то же время мог получить сочувствие только лишь у меня. Меня самого долгие годы занимала мысль о самоубийстве, но я, как уже писал, до тридцати лет все еще лелеял мечту выбраться из своего андеграунда, и стать таким же, как все остальные. То есть или порядочным человеком, или отбросом общества, или сумасшедшим, или дураком, или даже, если очень повезет, светочем нации. Поэтому до тридцати лет я еще держался, и, хоть и лелеял втайне мечту о самоубийстве, раздумывая, каким способом я лишу себя жизни, все же воздерживался от него. Случай же с моим новым знакомым был совсем уникальным. Он явно хотел осуществить то, о чем я лишь мечтал, и через несколько дней после нашего знакомства раскрыл мне свою душу. Наши кровати стояли рядом, отделенные небольшим проходом, и в одну из ночей, когда ловелас отсутствовал, соблазняя очередную студентку, а энциклопедист спал убитым сном, не выдержав груза дневной информации, – в одну из ночей мой милый самоубийца раскрылся самым неожиданным образом.

Люди в России раскрывают свою душу первому встречному, не смотря на то, что они друг друга совсем не знают, и даже несмотря на то, что сплошь и рядом такая откровенность грозит им очень большой опасностью. Раскрывают душу или после стакана водки, или сидя рядом с вами в загородной электричке, или просто схватив вас за рукав в толпе, и потянув в сторону, ибо нет уже у человека сил держать в душе накопившееся и наболевшее. Так сделал и мой новый сосед по комнате, сначала несколько дней, на правах старшего, вместе с остальными двумя меня игнорируя, а потом решившись на отчаянный шаг, раскрывши мне свою душу.

Первым со мной заговорил Вениамин.

– Вы не спите? – спросил он у меня, видя, что я лежу на кровати с открытыми глазами.

– Нет, – ответил я ему, – последнее время я страдаю бессонницей, и не могу заснуть до утра.

– В вашем возрасте рано страдать бессонницей, – ответил он мне, – если, конечно, вы не поэт, и не сочиняете по ночам стихи.