Среди полетаевских крепостных рос мальчик Антон Кузяев, лет на пять постарше их сына. Мальчик был смышленый, все время что-то мастерил, иногда целыми днями пропадал в кузнице и, годкам к пятнадцати, стало понятно, что вещи, выходящие из-под его рук, обладают ценностью немалой. В придачу к природным дарованиям прикладывалось, конечно, и бережное отношение Полетаевых к самородку, поддержка его технологическими новшествами, материалами и подручными работниками. Когда сработанные Антоном ножи, ножницы и замки с секретами стали приносить барыши, сравнимые с доходом от небольшого поместья, решено было строить мастерские и, используя разделение труда, расширять производство.

Сам Антон вскоре имел денежку такую, что легко мог бы выкупить и себя, а годика через три и все производства. Да возможно ему бы вольную и так дали, заикнись он только, но разговора такого никто не заводил. Уходить отсюда он и в мыслях не держал. Все здесь ему содействовали, помогали, и, что самое, может быть, главное – ценили и уважали! Родственников у Антона к тому времени в живых никого не осталось, а жениться он тоже не торопился, всего себя отдавая любимому занятию. А оно для него было самым главным в жизни, и людей Антон подпускал к себе по принципу того, насколько они ценят его дело. Когда над ним назначили «верховодить» молодого барина, он того в грош не ставил, новшеств никаких не принимал и всячески свое превосходство при любом случае показывал. Но со временем приглядевшись и поняв, что «барин не забавы ради, а всей душой влез», стал прислушиваться к его экономическим советам, пробовать нововведения и принял-таки того как соратника.

Абсолютно разные по всему – по характеру, по происхождению, по воспитанию, по возрасту даже, но сходные лишь в одном – в отношении к делу, они неожиданно сошлись близко. Романтически настроенный, иногда «витающий в облаках», но благодаря маменькиным стараниям трудолюбивый, росший в семье «под крылом» барский сынок Андрей и всегда хорошо знающий чего хочет и рассчитывающий только на свои силы, твердо стоящий обеими ногами на земле крестьянский сын, сирота и одиночка Антон стали друзьями.

Во времена, когда барский сынок еще обучался в столицах, вышла царская вольница крестьянам. Не сказать, что по большой любви к хозяевам все они захотели остаться на привычном месте, многие схлынули в город за лучшей, как им казалось, долей и пристроились там по фабрикам и заводам. Немногие, у кого семьи были большие, а сыновья работящие, брали ссуды и выкупали собственные наделы земли. Но были и такие, кто остался при прежних хозяевах. Так же, наслышавшись о разумности местной помещицы, стекались к ним в Луговое и различные умельцы со всей губернии. Года через три после возвращения Андрея в родное поместье и начала его патронажа над Луговскими производствами, прибыл к ним со всем своим семейством некто Гаврила Стогов, мужик, виртуозно владевший искусством гравировки. Сам он, при своей дружбе с металлами, как нельзя, кстати, пришелся ко двору. Да была у него взрослая уже дочь Наталья, темноволосая разумная девушка, которая с детства, будучи в услужении у дочки прежних хозяев, многому с той вместе обучилась – знала и грамоту, и счет, и музыку. Обладала она к тому же той мягкой красотой, которая не в глаза бросается, а как ровное пламя внутри теплится. Вот ее-то появление и снесло голову сразу у двух заядлых холостяков – и у Антона, и у Андрея.

Однажды, возвращаясь во время страды из Нижнего в Луговое, Андрей увидел идущую перед ним по пыльной дороге крепенькую босую молодку. Шла она, видимо от самого города, твердым не устающим шагом, с узелком, и перекинутыми через плечо ботиночками. Он, объехав ее на повозке, обернулся и притормозил, узнавая:

– Никак, Наташа? Наша?

– Ваша Наташа! – серьезно и обстоятельно стала отвечать она. – Дочка Егора Строгова. Папаша зимой помер, а мы с мамкой на фабрике все работали. А на троицу и она померла. А я вот не могу там, в городе, одна. Иду вот, да в ноги Вашей матушке брошусь. Пусть не гонит. Я хоть в поле могу, хоть по двору, а хоть и в мастерские Ваши, как скажете! Хоть кем научусь. Но только в город больше не вернусь.

Андрей усадил ее в коляску «рядом с собой, как ровню» и сам привез к матери. Та подумала, подумала: «Эх, Наташенька, а где ж ты одна жить-то станешь!», и оставила девушку при себе, в доме. С того дня, иначе как «благодетель» Наташа Строгова своего молодого барина и не называла. Многие в округе, прослышав, что «… а барин-то наш – в крестьянскую девку Наташку втрескался!», приходили к центральной усадьбе полюбопытствовать. Водворение в это же время в доме молодой женщины со схожим именем давало целый простор для ошибок и кривотолков, и Наташе, живущей при барыне, часто приходилось повторять праздным зевакам: «Не она я! Та Гавриловна, а я – Егоровна». Так оно смолоду к ней и прижилось.

А любовь к той, другой Наташе всё никак не разрешалась! Матери Андрея может и не нравилось, что выбор его пал на мужицкую дочь, но будучи мудрой женщиной и любящей матерью, она решила выждать и в душевную смуту сына не встревать. Тем более – он уже далеко не мальчик, и сколько ж можно ждать несбыточного счастья? Пусть будет, как Бог даст.

Между друзьями их симпатия к одной и той же барышне тоже пока особых бед не наделала, потому, что оба были люди прямые, хитрить за спиной не умели, и считали такое ниже своего достоинства. Оба ухаживали за ней открыто, гулять везде ходили втроем. Дорогие подарки она ни у одного не брала вовсе, а знаки внимания принимала ровно и явно никаких предпочтений не выказывала. Все так и тянулось, пока однажды Антон не сказал в сердцах: «Андрей, пойдем к ней и спросим прямо! А то, упаси Бог, так молчим, молчим, а потом возьмем, да и прирежем друг друга. Давай от греха подальше, а к правде поближе. Но только – как она скажет, так тому и быть. А второй сразу сердце в кулак. Навсегда! Пойдёт такой уговор?» И вместе они пошли за Наташиным решением. Она обещала ответить на следующий день – кому из двоих засылать сватов, всю ночь проревела, а назавтра дала согласие Антону. Осенью сыграли свадьбу. Господский подарок был щедр – на Кузяева переписали все права на производства, а со временем он выкупил и землю под них.

Примерно через год после женитьбы, как-то под вечер, Антон прискакал к усадьбе верхом и вызвал Андрея во двор для разговора: «Уезжай, Андрей. Уезжай отсюда куда угодно. Не мотай ты нам всем душу. Всё у нас с ней хорошо, да по ночам слышу, как иногда плачет. Не будет моя жена ни по кому страдать! Уезжай, добром прошу. У нас сын будет!» И Андрей уехал за границу. На долгие годы. Жил какое-то время в Англии, после в землях Австрии и Германии. Интересовался там производствами режущих изделий, медицинских и чертежных инструментов, временами учился, постоянных привязанностей не завёл, много ездил. Когда в России ввели всесословную воинскую повинность, он собрался было возвращаться, да как раз возраст его вышел и в военную службу он так и не поступил.

Будучи уже зрелым мужчиной, он отдыхал на водах и сидя как-то летним вечером за столиком во дворе своей гостиницы, распечатывал пришедшую еще днем почту. Среди нескольких деловых посланий он обнаружил письмо от матушки, которая с прискорбием сообщала ему о кончине отца и не настойчиво, но со скрытой в каждой строчке надеждой, просила его о возвращении. В это время из открытого рядом окна полились чудесные звуки рояля, так в эту минуту созвучные его тоске по дому и скорби по батюшке, что он поднялся и пошел на их зов. В полутьме зала за инструментом сидела молодая женщина необыкновенной красоты. Она была бледна, одета во что-то воздушно-белое и показалась ему в тот момент одним из тех бесплотных существ, которые существуют только в сказаниях народов стран холодных, северных или в воображении поэтов.