Ни та ни другая почти ничего не знали о школах-интернатах, но Грейс твердо решила туда не поступать.

— Это все равно как у мисс Холи, только я слышала, что там кормят отравой и вскрывают письма. Представляешь себе, Конни? В интернате вскрывают письма, которые ты посылаешь и получаешь. Невероятно! Холи Холбрук по крайней мере не сует нос в частную переписку.

— А я бы на год пошла.

— Это зачем же, позволь поинтересоваться.

— Ну просто посмотреть, что там и к чему.

— Mon Dieu![3] Разве только что я не сказала тебе, что там и к чему? Отрава и чтение чужих писем. А человек имеет право на частную жизнь.

— Но послушай, Грейс, разве тебе никогда не хотелось уехать из Форт-Пенна. Просто не верю.

— Нет. Разве что в Большое Путешествие. Когда мне будет двадцать пять, отправлюсь в Большое Путешествие. Мне хотелось бы открыть собственный кредитный счет в Нью-Йорке, платья покупать, но о том, чтобы жить в Европе, я даже подумать не могу. Кейп-Мэй, каждое лето. Помню, как мы тогда ездили в Нью-Йорк. Mon Dieu! Паром весь пропах рыбой, а мы были наверху! А как сойдешь на берег да попробуешь поймать экипаж до гостиницы… Улицу невозможно перейти, полно ломовых лошадей, которых кучера колотят почем зря. Папа решил, что одного типа надо упрятать в тюрьму, только так и не смог найти полисмена. В Форт-Пенне никто и прикоснуться не посмеет к лошади в папином присутствии. Ну ничего, свой урок я выучила, когда ехали назад через Гудзон, надушенного платка от носа не отрывала.

За все те недели, что Конни провела в гостях у Колдуэллов, они только раз поссорились с Грейс. Молотильщики переходили с фермы на ферму, каждый хозяин готов был выручить соседа. Начали молотильщики с Колдуэллов, у них зерна оказалось больше, чем у других. По прежним летним визитам большинство рабочих Грейс не запомнило, но сейчас она постоянно мелькала на глазах, ее трудно было не заметить. В субботу, накануне отъезда, один из них крикнул напарнику, перекрывая шум молотилки:

— Wie daitscht gleicha fer in iera tzwiwela bet ruum grawva?

— Oil recht, fer vas frogha miier sie net, — откликнулся тот.

Все вокруг рассмеялись и посмотрели на Грейс. Они и раньше бросали на нее взгляды, но по очереди, а сейчас все вместе, и Грейс поспешно вышла из амбара. Поднимая валявшиеся на земле вожжи, она спросила у Конни, о чем они говорили.

— Ты же понимаешь по-голландски.

— Я не расслышала.

— Врешь. Ты знаешь, что они сказали. Выкладывай.

— Я не…

— Можешь честью поклясться? Они говорили обо мне, я хочу знать что. Я требую!

— Ну ладно, тот, что с платком на шее…

— Ну, что он сказал?

— Право, Грейс, если я переведу, ты еще больше рассердишься на меня, чем если не переведу.

— Повторяю, я требую. Если не скажешь, я попрошу тебя собрать вещи и уехать и больше не возвращаться ни сюда, ни к нам домой в Форт-Пенне.

— Ну ладно. Человек с платком сказал, что не прочь лечь с тобой.

— Ах вот как? А другой?

— А другой сказал, отчего бы не предложить, может, ты не откажешься.

Грейс немного помолчала.

— Но что заставило их так сказать? Что-нибудь еще они говорили?

— Я не слушала, противно было.

— Ах вот как?

— Да, а разве ты не понимаешь, о чем они?

— Понимаю, — не сразу ответила Грейс.

На протяжении всей поездки она больше не сказала ни слова, оставив Конни гадать, что бы мог значить ее тон. Ей хотелось думать, что Грейс не поняла смысла того, о чем говорили рабочие, и в то же время надеялась, что поняла, очень даже хорошо поняла. Конни раздумывала на эту тему до самого возвращения Чарли Джея.

Каникулы закончились, девочки снова пошли в школу, Чарли Джей вернулся домой из Огайо. Никто о нем не заговаривал, и, когда Грейс устроила в танцевальной школе предрождественскую вечеринку, Чарли приглашен не был. По правую руку от себя она посадила Десмонда О’Коннола-младшего, бледного подростка с курчавыми волосами, который умер всего несколько месяцев спустя. Смерть его осталась практически никем не замеченной. Красивый мальчик, о котором говорили, что он отправился прямо на небеса, Десмонд ничего не значил для Грейс, но его мать и отец навсегда запомнили, как она была добра к нему в то последнее для него Рождество. Это было их единственное беглое впечатление о Грейс, и оно оказалось в ее пользу. Спроси они кого-нибудь из тех, кто был ей близок — например, Конни Шофшталь, — и узнали бы, что Грейс оказала их сыну честь лишь потому, что это был безвредный неинтересный мальчик, который ни на что и ни на кого — ни на хозяйку, ни на ее гостей — не будет претендовать и поведет себя так, как ему велено. Но разумеется, таких вопросов мистер и миссис О’Коннол никому не задавали и потому так и остались в неведении и говорили о Грейс Колдуэлл только хорошее.

Решение Грейс не поступать в школу-интернат, которое не было решением до того, как она озвучила его в разговоре с Конни, нашло поддержку отца и матери. В 1897 году ей исполнилось пятнадцать.

— Отец и я, — заговорила как-то мать той весной, — все думаем, в какую школу тебя отдать на будущий год. У тебя самой-то есть какие-нибудь пожелания?

— Да, — кивнула Грейс. — Я хотела бы пойти в школу мисс Холбрук.

— Нет-нет, я имею в виду школу-интернат. Миссис Мартиндейл нравится Вестовер. Там учатся Агнесс и Джин, и она ими очень довольна.

— Может, миссис Мартиндейл и довольна, но я нет.

— Ты хочешь сказать, что недовольна Агнесс и Джин? Тебе ведь нравится Джин Мартиндейл.

— С чего это ты взяла? Я уверена, что никогда не говорила, будто Джин Мартиндейл мне нравится, а уж после того, как она поступила в Вестовер, тем более. Mon Dieu! Можно подумать, что Джин Мартиндейл…

— Сколько раз можно говорить, Грейс? Мне не нравится твоя манера повторять Mon Dieu. Это значит «Боже мой», и по-французски это такое же кощунство, как и по-английски. Мне с таким трудом удалось заставить Джули перестать говорить это по-английски, так теперь ты твердишь то же самое на каждом шагу. Как раз от таких привычек и отучают в хорошей школе-интернате.

— Я постараюсь исправиться.

— Просто стараться мало. Надо твердо решиться.

— Но ведь когда принимаешь твердое решение, начинаешь стараться, разве не так? А я решила, так что теперь мне остается только стараться.

— Вот, кстати, еще одно. Когда-то ты была послушной, вежливой девочкой, особенно по отношению к старшим, а в последнее время — не знаю, как сказать — ты цепляешься к каждому услышанному слову. Ты ведешь себя невоспитанно.

— Я бы не сказала, что принимать участие в разговоре — значит быть невоспитанной. Нельзя же просто молчать.