— Успокоимся! — миссис Фредерик заломила руки. — Как можно успокоиться, это же позор!

— Но как ты вообще позволила ей пойти? — спросил дядя Джеймс.

— Позволила ей! Как я могла остановить ее, Джеймс? Оказалось, что пока мы с Кристин были на кухне, она собрала большой чемодан и отдала его Ревущему Абелю, когда он пошёл домой после ужина. А потом спустилась сама со своей маленькой сумочкой, в зеленом костюме из сержа. У меня было ужасное предчувствие. Не могу объяснить, но, кажется, я знала, что Досс собирается сделать что-то страшное.

— Жаль, что твое предчувствие не пришло чуть побыстрее, — сухо заметил дядя Бенджамин.

— Я сказала: «Досс, куда ты собралась?», a она ответила: «Я иду искать свой голубой замок».

— Не думаешь ли ты, что это поможет убедить Марша, что ее рассудок поврежден, — вмешался дядя Джеймс.

— А я спросила: «Валенси, о чем ты говоришь?» А она ответила: «Я собираюсь вести хозяйство у Ревущего Абеля и ухаживать за Сисс. Он будет платить мне тридцать долларов в месяц». Не знаю, как я не упала на месте замертво.

— Тебе не следовало отпускать ее, не следовало выпускать из дома, — сказал дядя Джеймс. — Ты должна была запереть дверь, запереть все…

— Она стояла между мной и входной дверью. Ты даже представить не можешь, насколько решительно она была настроена. Как скала. Это очень необычно для нее. Она всегда была такой хорошей и послушной, а теперь ее ни удержать, ни привязать. Но я высказала все, что думаю, чтобы привести ее в чувство. Я спросила ее, неужели она не ценит свою честь. Я обратилась к ней со всею серьезностью: «Досс, если репутация женщины хоть раз запятнана, ничто не сможет вернуть ей безупречность. Ты навсегда разрушишь ее, если пойдешь к Ревущему Абелю ухаживать за такой дурной девушкой, как Сис Гей». А она сказала: «Я не считаю Сисси дурной, но мне неважно, даже если бы она была такой». Вот так и сказала. «Мне неважно, даже если бы она была такой».

— Она лишилась остатков приличия, — взорвался дядя Бенджамин.

— «Сисси Гей умирает, — сказала она, — и стыд и позор, что она умирает в христианской общине, и никто ничего не может сделать для нее. Что бы она ни совершила и какой бы ни была, она человек».

— Ну, если в этом смысле, то полагаю, что так оно и есть, — сказал дядя Джеймс с таким видом, словно сделал выдающееся признание.

— Я спросила Досс, неужели у нее нет уважения к приличиям. Она ответила: «Я всю жизнь соблюдала приличия. Теперь я буду жить. А приличия могут пойти прочь!» Пойти прочь!

— Возмутительно! — сердито сказал дядя Бенджамин. — Возмутительно!

Это успокоило его, но больше никому не помогло. Миссис Фредерик рыдала. Кузина Стиклз вклинилась меж ее стонами отчаяния.

— Я говорила ей — мы обе говорили ей, что Ревущий Абель убьет ее, как убил свою жену в один из своих запоев. Она засмеялась и ответила: «Я не боюсь Ревущего Абеля. Он не убьет меня, и он слишком стар, чтобы опасаться его ухаживаний». Что она имела в виду? Что за ухаживания?

Миссис Фредерик поняла, что, если она хочет взять контроль над разговором, то должна прекратить рыдать.

— Я сказала ей: «Валенси, если ты не уважаешь свою репутацию и авторитет семьи, неужели тебя не волнуют мои чувства?» Она ответила: «Ничьи». Вот так просто: «Ничьи».

— Сумасшедшие никогда не уважают чувства других, — сказал дядя Бенджамин. — Это один из симптомов.

— Я разрыдалась, а она заявила: «Иди, мама, и будь молодцом. Я собираюсь совершить акт христианского милосердия, а что касается вреда для моей репутация, ты же знаешь, раз у меня нет никаких шансов выйти замуж, так какое это имеет значение?» И с этими словами повернулась и ушла.

— Я спросила ей вслед, — патетически произнесла кузина Стиклз. — «Кто теперь будет натирать мою спину?» И она ответила, она ответила… нет, я не могу повторить.

— Ерунда, — сказал дядя Бенджамин. — Давайте без этого. Сейчас не время быть щепетильными.

— Она сказала, — кузина Стиклз понизила голос почти до шепота. — Она сказала: «О, проклятье!»

— Только подумать, я прожила жизнь, чтобы услышать, как ругается моя дочь! — простонала миссис Фредерик.

— Это… это не настоящее ругательство, — пробормотала кузина Стиклз, желая смягчить свои слова, когда худшее уже было сказано. Но она так и не упомянула о перилах.

— Это первый шаг к настоящей брани, — непреклонно сказал дядя Бенджамин.

— А самое ужасное, — миссис Фредерик поискала сухое место на носовом платке, — ведь теперь все узнают, что она не в себе. Мы больше не можем хранить это в тайне. О, я не перенесу этого!

— Тебе следовало быть построже с нею, когда она была маленькой, — сказал дядя Бенджамин.

— Не понимаю, куда еще строже, — вполне честно ответила миссис Фредерик.

— Но еще хуже то, что негодяй Снейт все время околачивается возле дома Ревущего Абеля, — заявил дядя Джеймс. — Буду рад, если этот приступ безумия не приведет к чему-то худшему, чем несколько недель у Ревущего Абеля. Сисси Гей не может прожить дольше.

— И она даже не взяла свою нижнюю фланелевую юбку! — простонала кузина Стиклз.

— Я еще раз зайду к Амброузу Маршу поговорить об этом, — сказал дядя Бенджамин, имея в виду Валенси, не юбку.

— А я увижусь с адвокатом Фергюсоном, — сказал дядя Джеймс.

— Так или иначе, — добавил дядя Бенджамин, — давайте успокоимся.

Валенси шла в сторону дома Ревущего Абеля — что стоял у дороги на Миставис — под пурпурно-янтарным небом, вся во власти необычного возбуждения и предвкушения. Там, позади, рыдали мать и кузина Стиклз — оплакивая себя, не ее. А здесь, шевеля придорожную траву, в лицо дул ветер, мягкий, влажный, прохладный. О, как она любила ветер! Дрозды сонно посвистывали в елях, сырой воздух был напоен ароматом смолы. Большие машины, урча, проезжали мимо и исчезали в фиолетовых сумерках — начался летний заезд туристов на Маскоку, но Валенси не завидовала им. Коттеджи на Маскоке, возможно, хороши, но там, в вышине, в закатном небе, среди еловых вершин, возвышался ее Голубой замок. Она отбросила прошлое, все привычки и запреты, как засохшие листья. Она освободилась от них.

Хаотично построенный, полуразрушенный дом Ревущего Абеля находился в трех милях от деревни, на самой границе «чащобы», как в народе называли безлюдные леса вокруг Мистависа. Признаться, он совсем не походил на Голубой замок. В дни молодости и процветания Абеля Гея здесь было довольно уютное местечко. Игривой дугой красовалась над воротами надпись «А. Гей, плотник»[14]. Сейчас же дом превратился в полинялую, унылую развалину с потрескавшейся, залатанной крышей и покривившимися ставнями. Абель никогда не занимался плотницкими работами в собственном жилище. Здесь веяло безразличием, как будто дом, окруженный корявыми, словно старухи, елями, устал от жизни. Сад, за которым Сисси когда-то старательно ухаживала, теперь совсем одичал.