– Годится! – одобрил Синькин.

– То же самое можно сделать с фотоальбомами, – подал голос с левого фланга еще один художник, маленький, похожий на пионера Саша Брусков. – Ну, типа школьная фотка, а посредине вместо учителки – он.

– Пойдет! Еще давайте! Гришка, чего молчишь?

Гриша Мичурин, специалист по гибридизации, откликнулся как бы нехотя:

– Да вот, сижу и удивляюсь: чего это у вас все медведи да медведи? Задолбали своими гризлями. Давайте лучше выведем нового русского зверя. Я его уже придумал вчера, даже эскиз нарисовал, вот смотрите. Называется Снегуру. Он как кенгуру – уникальный, водится только в России. Прыгает по сугробам, а в сумке дети и бутылка водки, чтоб не замерзнуть. Морда мохнатая, симпатичная.

– Класс! Класс! Мичурин, ты просто Кулибин!

– В сумку еду тырить удобно в магазине!

– И в гостинице за завтраком! Руссо туристо!

– Пойдет! Еще что?

– Медведь стимпанковский, из прибамбасов, как у Чейза, – пробурчал Тереша со своей высоты и смолк. Видя, что никто ничего не понял, он добавил: – Рост три метра.

– Ну и что, Терешенька?

– Ну, типа, уже не наш медведь…

– А кто?

– Ну, типа, их терминатор. Образ врага.

– Да ну тебя! – отмахнулась от него Малаша. – Скучно! Вот слушайте: есть у меня знакомый художник-анималист. Можно позвать. Но он только обосравшихся животных рисует. «Обосравшийся рак», «Обосравшийся крокодил», понимаете?

– А медведя может?

– Может. Но только обосравшегося. С политическим подтекстом.

Кондрат встал с трона и поднял руку, как цезарь. Художники смолкли.

– Всё! Хватит! – объявил он. – Теперь дуйте в гостиницу, и чтобы сегодня никаких пьянок. Все пишут сочинения. Концепции в письменной форме буду принимать завтра до десяти ноль-ноль. А в двенадцать всем явиться с оружием на площадь Ленина!

– С каким еще оружием? – вытаращил глаза Азефушка.

– С кистями и красками.

Ровно в час дня Борис Мухин и Валентин Пикус вышли из метро «Чкаловская» и углубились в район глухих заводских заборов в северной части Петроградской стороны.

– Борь, а Борь!.. Долго еще идти? – ныл Валя.

– Не скули! – цыкал на него Беда.

– Борь, а может, не пойдем, а? – не слушался Пикус. – Ну зачем они нам? Мы и сами с Кондрашкой справимся!

– Ошибаешься. Справиться с Кондратом Евсеичем способна только революционная коалиция. Тем более сейчас, когда он снюхался с властью.

– Коалиция… Оппозиция… Призраки какие-то… Скажи хоть толком, к кому мы идем?

– К коммунистам. К троцкистам, радекалистам, перформарксистам.

– Перформ… Борь, а может, не пойдем, а?

– Да не бойся ты! Они только с виду страшные.

– Да-а, с виду… А ты хорошо их знаешь?

– Пока совсем не знаю. Но до знакомства осталось минут двадцать. Терпи и не скули!

На самом деле терпеть Вале пришлось не меньше часа. Отыскать бывшую фабрику по имевшемуся адресу никак не удавалось: табличек с названиями улиц тут не было, а редкие прохожие испуганно шарахались от красных штанов и безумного взгляда Беды. Не пугалась его лишь вооруженная пивными бутылками молодежь, часто попадавшаяся навстречу. Завидев потенциального противника, Валя тут же перестраивался: занимал позицию оруженосца за спиной у рыцаря и начинал мысленно готовиться к бою. Но его усилия каждый раз пропадали зря: пролетариат проходил мимо, не вступая в схватку.

Наконец им повезло.

Длинный глухой забор вдруг прервался воротами с красной звездой – из тех, что еще сохранились в некоторых воинских частях. За забором виднелось кирпичное здание, закутанное в зеленую защитную сетку. Ветер раздувал ее оторвавшиеся концы, как паруса, и тогда старый дом становился похож на случайно заплывший на Петроградскую корабль-призрак.

Рядом с воротами висела треснувшая плита из серого гранита:

– Какого еще Блюхера? – нахмурился Валя. – И звезда зачем?

– Да какая разница! – махнул рукой Беда. – Фабрика уже сто лет не работает. Пусто там.

– Ага, пусто… Смотри!

На левой, приоткрытой половине ворот было аккуратно выведено красным спреем:

– Ну все, нашли! – обрадовался Мухин. – Заходим!

Они пересекли двор, вошли в здание и стали подниматься по широкой грязной лестнице. На каждой площадке Беда распахивал ведущие внутрь двери, но за ними открывались только страшноватые пустые цеха. Забрались на четвертый этаж. Тут у входа была криво прикноплена бумажка с загадочной надписью:

Изнутри доносился невнятный гул. Шумело так, словно фабрика восстала из руин и снова взялась за производство игрушек. Валя чуть приоткрыл массивную дверь.

– Крывелёва почитай, троцкист! – утробно заревел оттуда мощный бас.

Пикус захлопнул дверь и нерешительно почесал себе шею.

– Может, не пойдем, а? – спросил он, робко взглянув на друга.

– А ты, случаем, не козерог? – поинтересовался Беда.

– Нет, я дева.

– Тогда заходи!

Внутри оказался еще один заброшенный цех, уставленный рядами древних зеленых станков, похожих на обиженных эволюцией, утративших зубы динозавров. Среди ящеров вольготно расположились десятка два деятелей пролетарского искусства.

На барабане сверлильного станка, как на башне броневика, стоял во весь рост стройный юноша с пышной копной каштановых волос. На его высоком лбу сверкали бриллиантовые капли пота. Он громко и взволнованно выкрикивал, выбрасывая вперед правую руку:

– В нашем отношении к деятелям буржуазного искусства, которые и при смене культурной парадигмы остаются бессовестными наперсточниками, льющими воду на мельницу кровавых тонтон-макутов, недопустимы ни малейшие уступки так называемому «антропологическому сдвигу». На антропологический сдвиг, действительно оправдывающий революционное искусство, сознательный арт-пролетариат может дать свое согласие только при условии полной реабилитации социально активного субъекта. Но эта реабилитация, товарищи, идет недопустимо медленными темпами. И вина за это всецело ложится на наше интеллектуальное охвостье – дельцов и козерогов!