Наш век хочет выбрать всё и сразу, поэтому у нас нет стиля, наш век хочет всё понять, поэтому он не может выбраться из лабиринта, наш век хочет даже очеловечить погибельные массы как таковые, поэтому грядет вселенская резня.

Мы хотим невозможного, и вскоре ото всех наших возможностей останется только тень, мы высаживаемся на Луну, а дома пожираем свои фекалии, скоро наши дети будут есть то, что мы сейчас считаем омерзительным, нас ожидает насколько абсурдная и страшная жизнь, что лучшие из нас предпочтут смерть, безумие и хаос порядку — порядку второй смерти и вечного безумия и организованного хаоса.

Будущий порядок будет намного более бесчеловечен, чем все, которые нам доводилось видеть, он будет лгать нам наиболее изощренно и дурачить наиболее эффективно, это будет монстр, теплый и методичный в своей бесформенности, таинственный и плоский, ускользающий и деспотичный, всепожирающий — и всё-таки неуловимый. Хуже всего то, что, заманив нас в свою ловушку, он не даст нам погибнуть, поскольку он не только обманщик, он — сама слабость.

Нам не избежать обмана порядка, а порядку не уберечь нас ни от хаоса, ни от смерти, такова логика нашего положения, и мы чувствуем, как пятьдесят веков всей своей тяжестью готовили нас к этому.

Худшие среди людей нынче самые беззаботные, текущее наше состояние позволяет блюстителям справедливости и святым объединяться с учеными и философами, худшие люди празднуют безоговорочную победу и, как представляется, их в этом не упрекнешь, они могут безнаказанно смеяться над разваливающимися формами и разлагающимися ценностями в надвигающемся беспорядке. Они могут опереться на порядок, они могут возвыситься над ежеминутным, которое кишит угрозами, они могут гордиться тем, что выбрали место в тени, и умереть на этом празднике победителями: они своё получат.

У нас больше нет способов защищаться от этого, они плывут по течению, которое несется в пропасть, а мы — против, мы одни гребем в обратном направлении, мы одни противимся порядку, одни отказываемся быть, быть в этом мире орудиями простоты среди толп, быть жертвами их надувательства.

Никто нам не сказал правды, некому больше защитить правду на Земле, слишком сложно ее вообразить, и тех, кому она открывается, будет становиться всё меньше.

Наш век застал смерть ясных и прозрачных идей, мы не можем ни о чём договориться кроме недомолвок, приличии и интересов: сколько простора открывается для неопределенности. Мы не можем ни о чём договориться и уже ни во что не верим. Нужно видеть галлюцинации, чтобы сегодня во что-нибудь верить.

Все наши великие личности стали трагичны, — это доказывает, что и они потеряли веру. Религия просто встроилась в порядок в качестве его элемента, но хуже всего то, что она выбрана порядок хаоса и смерти, и тех, кто попробует оживить религию, назовут еретиками, и в будущем ересь станет той маркой, по которой можно будет опознать искреннюю веру.

Повсюду рушатся системы, как плесень плодятся секты, но нас не спасет ни пыл, ни спонтанность отдельных людей. Уже слишком поздно, мы уже кружимся в воронке, нас уносит неизбежное течение, и мы знаем, что обречены.

Когда я слышу, как наши так называемые духовные наставники выпивают на нас поток банальностей, когда я вижу, как толпа существ, скорее напоминающих жвачных, чем людей, внимает этой чепухе, я чувствую, что мы глупеем и что мы заслужили уготованную нам участь.

Я знаю, что все жвачные исполняют свой животный долг, они тянут плут, покрывают самок, они бодаются и телятся, они дают обществу молоко, а иногда и мясо, но вот бы им еще решить очеловечиться и спросить себя, чего стоит всё то, чему их учат и что им проповедуют.

Как так получилось, что к куче бредовых побасенок добавили веру, пусть и по привычке? И не стыдно им жить, не чувствуют они разве, что бесчестят себя и что вежливость в этих вопросах есть просто признание провала? Интеллектуальный комфорт, который они ищут, уже недостижим, и никакой традиции их не обнадежить, одна только глупость еще остается на это способна.

Неужто мы так низко пали, что даже главы государств, изголодавшись по законности, вплетаются в общее стадо и играют комедию перед жвачными, которых ведут на пастбище?

Если бы люди больше ни на что не надеялись и ни во что не верили, они бы в тот же час отказались плодить свое семя, а наши проблемы разрешились бы в рамках одного-двух поколении путем глобального вымирания.

Я не единственный, кто во всё это верит, но если есть те, кто думает так же, сколько из них решились бы написать об этом или, того больше, — проповедовать с кафедры или заявлять во всеуслышание? И какое правительство стало бы терпеть такие поучения? И какая религия — такие проповеди? От нас без конца требуют надеяться и верить, мы должны надеяться черт знает на что, лишь бы только надеялись, мы должны верить во что нам угодно, лишь бы только верили, мы свободны выбирать из набора бредней те, которые нам подходят,

Между тем, все цели, на которые указывает надежда, все объекты, которыми оперирует вера, объединяет именно это — они бесповоротно глупы, а еще непростительны, поскольку нельзя еще одно поколение оставаться дебилами, когда наши орудия становятся свободнее нас самих.

Когда люди убедятся в том, что их дети будут несчастней тех, кто их породил, а их внуки — еще несчастней. Когда они поймут, что больше мир ничем не излечить, что науке не сотворить чудес и что Небо так же пусто, как их кошелек, что все духовные наставники лгут, все правители — идиоты, а все политики — бессильны, их охватит отчаяние, и они станут прозябать в неверии, но умрут стерильными.

Между тем, стерилизация представляется той формой, которую принимает спасение, и без отчаяния и неверия люди никогда не согласятся быть стерильны, в особенности женщины. Нас губит оптимизм, и оптимизм по определению греховен.

Отказ от надежды и отказ от веры неизбежно ведут к отказу от размножения, мы изо всех сил стараемся не признавать эту связь, и даже те, кто желает опустошения мира, пока не стало слишком поздно, не решаются заявлять об этой связи из соображений выгоды. Поэтому никто не борется с причинами, все только сокрушаются о фатальных последствиях.

Бедные народы останутся бедными, и всем призывам к милосердию уже не исправить их участь, несчастные