Одного боялся Морозов — выдать чужую тайну, подвести товарищей.

— Жаль Рагозина, — перевел он разговор. — Был челове­ком — женился! В нашем деле (с деланной солидностью) се­мейные узы — тяжелее цепей шлиссельбургских.

Сказал, да и позабыл. А знать бы ему, легконогому Ко­леньке Морозову, что отсидит он 21 год в одиночке именно Шлиссельбурга, что в 1910-м (в 56 годков!) станет авиатором и полетит не то на шаре, не то на «этажерке», напевая в седые пышные усы первую в мире «Песню летчиков» собственного сочинения: «Вперед на крыльях белой птицы! Легко нам в вольной высоте! Там белых тучек вереницы нас встретят в дивной красоте.»

Глава восьмая

Морозов подлил Тихомирову чаю и опять испытующе по­смотрел ему в глаза.

Конечно, конечно, про «Общество естествоиспытателей» Тихомиров знал, да в том и не было секрета. Собирались у Шанделье, сына инженерного генерала, пили чай, читали рефераты, спорили. Пылкий Морозов убеждал: без есте­ственных наук человечество не выбралось бы из нищеты, и лишь благодаря им люди скоро возьмут полную власть над природой и тогда. Да, тогда настанет бесконечное время сча­стья, такого ослепительного счастья, которого мы пока даже представить себе не можем.

Какой-то моложавый кандидат естественных наук тут же почтил юношу беседой «о разных предметах», в конце кото­рой почти торжественно вручил адрес некоего студента-ма- лоросса, заведовавшего тайной библиотекой, где своим вы­давали книги по научным и общественным вопросам — как русского издания, так и заграничного. Кандидат так и ска­зал: «своим», и от этого Коленька возликовал; голова пошла кругом. А дальше — больше.

В две ночи он проглотил несколько номеров запрещенного журнала «Вперед» (сам Петр Лавров выпускал его за грани­цей!), книжку «Отщепенцы» Николая Соколова, и книжка потрясла его.

Потом по малознакомым переулкам его вел темнобородый Николай Саблин и строго наставлял, то и дело оглядываясь:

— О квартире, куда мы идем, никому ни слова! Иначе по­гибнет много хороших людей.

А Коленька слышал и не слышал. Юная душа наполня­лась восторженным трепетом; он шагал, нет, летел, не чув­ствуя под собою ног.

Из серого мрака наплыла белая громада какого-то дома, тяжело хлопнула входная дверь. Почему-то его повели не по парадной лестнице, а по узкому коридору направо. Дверь, звонок, тесная передняя, где скинули пальто и калоши. Еще шаг, еще. И вдруг.

Перед Морозовым распахнулась огромная гостиная, из прокуренной глубины которой к нему повернули головы не­сколько миловидных девушек и десятка два молодых муж­чин. Он перевел растерянный взгляд на рояль у окна, и уж лучше бы не переводил: за роялем сидела чудно красивая дама в красной блузе и смотрела на Коленьку останавливающи­ми сердце большими карими глазами.

— Липа Алексеева, — зашептал Саблин. — Наша Липоч­ка, хозяйка. К слову, жена богача, помещика тамбовского. Умом, несчастный, тронулся — на третьем году супружеской жизни. Из поместья — да прямиком в дом скорби.

Алексеева грациозно перекинула тяжелые русые косы на грудь, улыбнулась какому-то внутреннему чувству и, про­стучав сперва по клавишам бравурным аллюром, запела глу­боким и сильным контральто (удивительно: такого Колень­ка не слышал даже в театре!): «Бурный поток, чаща лесов, голые скалы, — вот мой приют!»

Морозов испугался. Показалось, что все происходит в дивном сне, и любым неосторожным словом он может легко разрушить прекрасные видения и снова очутиться в серой обыденности, где день да ночь — сутки прочь, а там и годы, и вся жизнь — прочь, прочь; с наукой, минералами, мечтания­ми, предчувствием любви — сгинет, рассеется в прах.

Он не помнил, как очутился рядом с роялем, вцепился в крышку и с нарастающим восторгом смотрел во все глаза на вдохновенное, разрумянившееся лицо певицы, и лицо это точно бы светилось и летело навстречу, вытесняя меркнущий облик гувернантки Машеньки.

Раздались аплодисменты. Громче всех хлопал уже влюб­ленный по уши Морозов.

— Браво, Липушка! — вскричал высокий, крепко скроен­ный Сергей Кравчинский, сверкая умными глазами и встря­хивая крупной головой с шапкой курчавых волос.

Коленьке предложили чаю. Какой-то юноша с узким сен- жюстовским лицом потянулся к нему, горячо доказывая: не- чаевцы проиграли, потому что вели пропаганду среди интел­лигенции, а это — в основном испорченная паразитизмом аристократия или буржуазия. Какой тут толк?

— Нам нужно сбросить это ярмо, — настаивал «Сен- Жюст», — забыть все, чему учили в гимназиях и университе­тах, и идти в народ. Именно! И там искать обновления. В опрощении искать.

— Какое ярмо? Науку? — не узнал Морозов своего голоса.

Про обновление в народной массе он уже читал в журнале

«Вперед». Да, это нравилось ему, звучало красиво, точно по­эзия Майкова, но слишком уж далеко от жизни. Тут было какое-то недоразумение, какая-то ошибка: то, что он видел в отцовской деревне, те мужики и бабы, которых он встре­чал, были совершенно не похожими на описанных в загра­ничном журнале Петра Лавровича Лаврова; и единствен­ное, чему Коленька научился у «народных мудрецов», так это ругательствам и припевкам непристойного свойства, быстро прилипшим к его ушам. Возможно, его новым дру­зьям были известны какие-то другие крестьяне, обитающие в далеких от Мологи уездах — идеальные, неиспорченные, что скоро откликнутся на призыв не отдельными лицами, а целыми массами.

И, кроме того, один случай. Страшный, кровавый, упря­мо хранимый семейными преданиями. И случай этот не да­вал покоя. Теперь Коленька вспомнил.

Как звали любимого дедушкина камердинера — никто уж и не знал. Одно говорили: красивый юноша из крестьян, но с привитыми в Петербурге манерами, начитавшийся романов до умопомрачения, и вот из-за этих романов влюбившийся в уездную барышню, которая ничего не подозревала. От обыч­ной застольной службы он был освобожден, но во время пыш­ного бала ему пришлось — за недостатком сбившихся с ног лакеев — тоже разносить блюда, да еще в присутствии пред­мета обожания. Юноша сконфузился и разлил соус на подол знатной дамы. Алексей Петрович в гневе вышвырнул влюб­ленного из столовой. И тогда.

Камердинер решил убить барина. Вместе с дворецким они подкатили под спальню бочонок с порохом, и в полночь взор­вали его. Деда с бабушкой насмерть раздавила рухнувшая печь. Злодеев судили, секли плетьми и выслали в Сибирь.

Нет, с народом все было не так просто.

И чтобы ради этого предать науку — такого нельзя и пред­ставить. Он собрал все свое мужество, заговорил:

— Мне кажется. Видите ли. Полагаю, что пропаганду следует вести во всех сословиях. Ибо. Да, в нравственном отношении интеллигенция испорчена. Но.

— Вздор! — перебил его «Сен-Жюст». — Народ — вот наш Бог. Мы пойдем в деревню.

— Довольно, Аносов! Дайте же ему высказаться.— оса­дил «Сен-Жюста» Кравчинский.