Но где же мне устроиться?

На полу?

Рядом с Софьей?

В общем, я продолжал стоять, ощущая себя идиотом и нежеланным гостем в собственном доме.

— Меня многие считают странной, — промолвила, посмеиваясь, Софья Дмитриевна. — Но это-то как раз в нашей глуши обыкновенное дело. Всякий, кто хотя бы немного выделяется из общей массы, несомненно, выглядит странным… А с кем вы уже познакомились из местных жителей?

— С ближайшими соседями, — ответил я дипломатически и, приложив некоторое усилие воли, вынул руки из карманов. — С Вязигиной и Потифаровым. Ну и со Скарятиными, конечно.

— О! — коротко произнесла Софья. Прозвучало это как смешок. — Вот как? Скарятины, Потифаровы? У вас губа не дура — самую пенку с молока сняли.

— Я намеревался писать вам с просьбой принять меня в ближайшие дни, однако обстоятельства вынудили отправиться в Петербург, поэтому… — забормотал я.

Софья негромко засмеялась. Смех у нее был горловой, воркующий. Считается, что женщина таким смехом дает понять, что готова к интимным отношениям. Или, по крайней мере, так считал автор книги «Познать женщину», которую все студенты с моего курса исследовали вдоль и поперек (а двое, именно — Селезнев и Захарьев, даже применили на практике).

Я поскорее сказал:

— Познакомьте меня также со своим…

Тут я поперхнулся, не зная, как характеризовать молодого человека, бывшего при Софье. Из всего, что я слышал прежде, можно было счесть этого «Ха… ха…» не то приживалом, не то любовником Думенской. По крайней мере, именно так утверждала Тамара Игоревна Вязигина.

Софья опять впилась пальцами в шевелюру юноши и, сжав его голову, заставила повернуться к ней.

— Ну, кто же ты? — тихо спросила она. И шепнула: — Покажись!

Он тряхнул волосами, освобождаясь от ее цепких пальцев, и поднялся на ноги, позволяя мне рассматривать себя.

Он был невысоким, явно ниже Софьи, болезненно, неестественно худым. Одно плечо он держал выше другого, пальцы его тонких рук постоянно подергивались. Но хуже всего оказалось вблизи его лицо: грязно-темное, с тонкими, нервно-ассимметричными чертами и почти совершенно белыми глазами. В глазах этих слишком светлая радужка сливалась с белком, а пульсирующий зрачок был совсем крошечным, с булавочную головку.

— Ну же, Харитин, — лениво протянула Софья, которая наблюдала за нами с нескрываемым удовольствием, — назовись.

— Харитин Тангалаки, — проговорил тихий, шепчущий голос.

«Грек! — подумал я с облегчением. — Вот и объяснение его внешности…»

Меня извиняет, полагаю, лишь то, что прежде я никогда не сталкивался с греками.

— Очень приятно, — сказал я, не подавая ему руки.

Он, кажется, и не ожидал, что я захотел бы обменяться с ним рукопожатием.

— Мне кажется, мы с вами, Трофим Васильевич, хорошо сойдемся, — заметила Софья. — Между нами имеется нечто общее.

Харитин при этих словах как будто вздрогнул, но тут же замер, глядя в сторону.

— Наверное, — не посмел возражать и отпираться я. — Я вообще стараюсь со всеми соседями быть в дружбе. Думаю, и дядя мой, покойный Кузьма Кузьмич, этого правила придерживался.

Она опять призывно засмеялась и отмахнулась от меня рукой — довольно вульгарный жест, если подумать. Еще немного, и она скажет что-то вроде: «Ну, полно шутить, экой вы озорной милашка!».

— Здешние жители весьма пугливы, — сказала Софья. — Впрочем, эта черта вообще отличает людей. Я в этом отношении очень отличаюсь от обычного человека, тем более от женщины, потому что сызмальства ничего не боялась. И вам, Трофим Васильевич, советую. Вы сбережете много сил, а может быть — и самоё жизнь. Божечка только на той стороне, где нет боязни. А испугаешься — прогневаешь Божечку недоверием, вот и отвернется он от тебя. Потому что все наши страхи он умеет забирать себе. Зажмет в кулак, вот эдак, — она подняла жилистую руку, стиснула пальцы и потрясла перед моим лицом, — и от всех наших страхов остаются только песок и вода, а их легко развеять по ветру.

На этом месте разговора Харитин неожиданно улыбнулся своей кривой улыбкой, провел языком по губам и опять устроился на полу возле Софьи.

Тут в комнату вошло, пыхтя, кресло, снабженное, впрочем, ногами Сереги Мурина. Кресло было установлено напротив софы. Мурин вынырнул из-за высокой спинки и выпалил:

— Со-со-софья на со-со-софе, а Т-трофим Ва-васильевич на к-к-крес-слах, ка-каламбур не вы-вы-вышел…

После чего быстро удалился.

Сразу же после Мурина возник давно обещанный Витольд с чаем на подносе.

Софья заметно оживилась.

— А, палеонтолог пожаловал! — бросила она. — Принес нам на закуску ископаемые древности!

— Смею вас заверить, Софья Дмитриевна, кексы эти были откопаны совсем недавно и еще сохранили относительную свежесть, — невозмутимо ответствовал Витольд.

— Насколько недавно? — смеялась Софья. Ее горло вздрагивало.

— Дней десять тому назад… С точки зрения палеонтологии — срок ничтожный. Подумайте об этом, Софья Дмитриевна!

— Вы меня разыгрываете, — протянула Софья, перестав смеяться.

— Я бы не посмел, — ответил Витольд.

— Слушайте, лукавый раб, я ведь вас насквозь вижу, — Софья погрозила ему пальцем. — Что вы обо мне наговорили Трофиму Васильевичу, а? Он ведь на меня с испугом смотрит! Вы нарочно от меня молодых людей отваживаете, чтобы я свой век доживала в скуке.

— Как Трофиму Васильевичу смотреть на вас угодно — о том Трофима Васильевича и пытайте, а я пойду. Мне еще предстоит выдержать баталию с Планидой Андреевной касательно ужина. Сдается мне, старый морской волк уже заряжает свои батареи и только ждет моего появления на кухне, чтобы дать залп из всех орудий.

— Что вы имеете в виду? — забеспокоился я. Метафора показалась мне чересчур пугающей.

— Да ничего особенного, — сказал Витольд, — обычные хлопоты управляющего. Вы как раз за то и платите мне жалованье, Трофим Васильевич, чтобы ничего этого не знать.

И Витольд вышел, а я остался наедине с Софьей и Харитином.

Софья пила чай, поставив блюдце на подушку, и щурилась от удовольствия. Я скучно рассказывал о Петербурге, о студенческой жизни, и каждое мое новое слово звучало еще более фальшиво, чем предыдущее. Можно было подумать, что я отчаянно лгал, излагая давно уже увядшие истории студенческих выходок во время семинаров профессора Гробоположенцева (которого мы называли Гробопердищевым и полагали, будто это смешно). Наконец я скис и замолчал.

— О чем вы сейчас думаете? — спросила Софья.

— О вас, — брякнул я и испугался.

Софья ничуть не была обескуражена, напротив, она явно развеселилась.