Я наконец победил кекс и спросил более-менее внятно:

— А что, у него действительно воспаление легких?

— Даже если и так, я этого выяснить не могу, — ответил Витольд. — Пока что я заставил его проглотить антибиотики, наиболее подходящие для ксенов его вида.

Я изобразил лицом вопросительный знак.

Витольд объяснил:

— Медиками уже давно разработаны универсальные антибиотики, в той или иной степени применимые в отношении инопланетных рас. Я воспользовался самыми распространенными.

— Откройте мне, Безценный, одну глубоко-зловещую тайну: почему у нас в доме вообще имеются подобные антибиотики?

— А что? — удивился он. — В этом ведь нет ничего противозаконного.

— Мало ли в чем нет ничего противозаконного, — огрызнулся я. — Предположим, в обезьяньем балете.

— В балете? — не понял Витольд.

— Ну да, — напирал я. — Если бы я завел в доме несколько обезьянок и нарядил их балеринами — в этом не было бы ничего такого, за что сажают в тюрьму. Но это выглядело бы, по меньшей мере, странно. Или, предположим, маленькая кустарная артель по изготовлению бумажных цветов. Тоже не карается законом. Но — странно, особенно для молодого мужчины. Понимаете?

— А, — молвил Витольд, — кажется, понимаю. Однако наличие в доме антибиотиков вовсе не странность, Трофим Васильевич, а необходимость. Кузьма Кузьмич, покойник, тщательно следил за тем, чтобы аптечка была укомплектована лекарственными препаратами на любой случай, даже самый невероятный.

Я долго молчал, переваривая это заявление. С какого-то момента мне стало казаться, что покойник Кузьма Кузьмич, которого я никогда даже в глаза не видел, сделался мне родным. В нем скрывался кладезь добродетелей, прежде мне не ведомых. Ему нравились наилучшие женщины, его выбор блюд, вин, слуг, лекарственных препаратов, книг для чтения и растений для огорода был безупречен. Мне оставалось лишь с благоговением следовать по тому пути, который был заботливо проторен для меня старшим родственником.

— Помнится, вы утверждали, будто никогда прежде не общались со Свинчаткиным, — заговорил я.

Витольд вздрогнул и посмотрел на меня с откровенным удивлением.

— Я такое утверждал?

— Да.

— Когда?

— В первый же день моего прибытия, — напомнил я.

— Возможно, я как-то не так выразился. Я хотел сказать, что мне не приводилось еще беседовать с ним с глазу на глаз.

— А вообще вы его видели?

— Конечно.

— И где, позвольте узнать?

— В университете, конечно.

— Хотите меня уверить в том, что разбойник с большой дороги учился в университете? Сколько же ему лет?

— Если сбрить бороду, то тридцать восемь. А вообще, с бородой, он тянет на все пятьдесят. В том и смысл бороды: она придает человеку мужиковатость, диковатость, легкий оттенок юродства, ну и прибавляет, конечно, возраст. Идеально, чтобы скрыть истинную сущность.

— В тридцать восемь он учился в университете с вами на одном курсе? В таком случае, сколько же лет вам?

— Мне — двадцать шесть, — ответил Витольд, не ломаясь и явно не придавая этому значения. — Но Свинчаткин вовсе не обучался со мной на одном курсе. Он у нас преподавал.

Я сказал:

— Знаете что, принесите мне еще чаю. Горячего. И себе тоже возьмите что-нибудь… горячего. И сядьте, наконец, а то стоите передо мной как перед экзаменатором.

— Я привык говорить стоя, — сказал Витольд. — Если сидеть, то слова как-то комкаются, не замечали?

— Чаю! — повторил я.

Витольд вышел и скоро возвратился с бутылкой домашней наливки и двумя стаканами. Он устроился на подоконнике, а я — в своем кресле, с толстым, растрепанным романом на коленях.

— Свинчаткин читал у нас лекции по ксеноэтнографии, — заговорил Витольд задумчиво и покачал стаканом.

Наливка шевелилась в стакане, как живая. На мгновенье мне почудилось, будто у Витольда в стакане сидит странное, жидкое существо, наделенное, быть может, разумом. Еще немного — и какие-нибудь международные организации запретят это вещество к распитию, приравняв сие действие к убийству.

— Свинчаткин был одним из самых молодых профессоров в университете, — продолжал Витольд, — и очень известным. В определенных кругах. Он написал несколько книг, посвященных теоретическим проблемам ксеноэтнографии, и в конце последней из них сообщил, что отныне порывает со всякой теорией и предается одной лишь «матери нашей практике». Он отправляется на другие планеты и следующие его сочинения будут представлять собой публикацию полевых дневников этих экспедиций, с подробными, развернутыми комментариями, многочисленными иллюстрациями и, возможно, промежуточными теоретическими выводами. Можете себе представить, с каким интересом мы ожидали этих новых книг!

— Могу, — вставил я, — но не хочу.

Витольд пропустил это бестактное замечание мимо ушей.

— Несколько лет после этого о Свинчаткине вообще ничего не было известно. Называли разные планеты, на которых он, вроде бы, устраивал экспедиции. Пару раз мелькнули публикации в журналах. А потом опять два или три года полного молчания.

— Скажите, Витольд, а вы сами-то окончили курс? — неожиданно спросил я.

— Вы же знаете, что нет, — спокойным тоном произнес он. — Я доучиваюсь заочно.

— Вы учитесь на палеонтолога, — возразил я, — а прежде, как вы только что проговорились, изучали ксеноэтнографию.

— Это не взаимоисключающие дисциплины, — парировал Витольд. — С некоторого времени мои финансовые дела совершенно расстроились. Я не смог вносить требуемую плату за обучение в университете и летние экспедиции, необходимые при избранной специальности. И вообще… жить. В прямом смысле слова.

— То есть, платить за квартиру и прочее?

— Угадали, Трофим Васильевич. И тут на помощь пришел ваш дядя…

— Покойник Кузьма Кузьмич, — машинально произнес я.

Поскольку именно эти, ожидаемые мною, слова произнес и Витольд, то вышло, что мы с ним заговорили хором.

На краткий миг нас это сблизило, и мы даже обменялись вполне сердечной улыбкой, а затем Витольд опять замкнулся в себе.

— Таким образом, я сделался управляющим, а палеонтологией занимаюсь в свободное время. Пришлось сменить кафедру, поскольку для палеонтологии в здешних краях самое раздолье, если не сказать парадиз, а с ксеноэтнографией дела обстоят как раз не очень…

— То есть, если я вас уволю, вам придется бросить свои научные занятия и вообще пойти жить на улицу?

Я сам не знаю, почему это брякнул. Может быть, хотел отомстить Витольду за все его выходки, особенно последнюю, с больным инопланетянином у меня в доме.